Сидевший в повозке жрец выслушал Гамадана, неприязненно усмехнувшись при имени царя.
— Что Царский Город, что Храмовый, — сказал он, — оба творение богов. И всем, что принадлежит богам, мы вправе распоряжаться сами.
— Меня не провести, — возразил отец Нанаи, — да будет вам известно, я Гамадан, а Гамаданы всегда немножко разбирались в законах. На мне лежит лишь ратная повинность, а подати я и царю не плачу.
Брови жреца взметнулись и сошлись у переносицы. Так, значит, это тот самый Гамадан, который слыл вернейшим слугой царя среди военных поселенцев, бдительно следившим за благонамеренностью своих собратьев! Не худо накануне войны с персами обезвредить влиятельного старца. Это соображение решило судьбу Гамадана. Стараясь до поры не показать, какой чудовищный замысел зреет в его мозгу, жрец попытался быть приветливым. Но вдруг он вспомнил, что из-за Гамадановой дочери они лишились одного из своих братьев, умерщвленного на пастбище чьей-то отравленной стрелой! Жрец зловеще нахмурился, уже не тая своей ненависти. «Смерть за смерть!» — мелькнуло у него.
— Связать его! — крикнул он в бешенстве. Гамадан недоуменно оглянулся вокруг и увидел, что с повозки, послушные приказу, спрыгивают двое здоровенных слуг. У одного из них на руке висит моток веревки, которую он, проворно разматывая, подает второму.
Гамадан возмутился.
— Один царь вправе покарать меня, — предупредил он, а сам искоса поглядел, как там его овцы.
На слова старца никто не обратил внимания. Тяжбу Эсагилы с Валтасаром добром не решишь. Насильем за насилье — таков закон времени. Прислужники, стиснувшие Гамадана, как клещами, своими мускулистыми ручищами, твердо это усвоили. В одиночку с ними не совладать. Его связали и бросили на дощатое дно повозки, куда потом насыплют ячмень. Он задохнется под грудой зерна, мелькнуло у Гамадана в голове, и в отчаянии он позвал на помощь.
Не колеблясь больше, Сурма сбежал со склона на дорогу.
Запыхавшийся юноша нагнал отряд данщиков. Сперва он по-хорошему попросил освободить своего родственника. а потом пустил в ход угрозы. Но тщетно — он был беспомощен перед всемогущей Эсагилой. Догадываясь, какая участь ожидает старика, Сурма крепко ухватился за край повозки и поклялся не отпускать ее до тех пор, пока не вызволит обреченного на унизительную смерть Гамадана.
Лежа на дне повозки, старик не спускал глаз с этой судорожно вцепившейся руки. В ней его последняя надежда. Вслед ему блеяли овцы, которых в туче пыли гнали слуги Эсагилы.
С замиранием сердца жители встречали солдат. Они выбегали из домов и хмуро приветствовали незваных гостей. Не так давно у них забрали остатки урожая. Остается лишь снять с себя рубаху, отдать последнюю козу да мотыгу — все исчезнет в ненасытной пасти Храмового Города! Тем, кто позажиточнее, тоже не сладко приходится. После повышения дани заметно поубавилось и в их закромах. Только жрецов это мало заботит. Они ссыпают в повозку прибереженные запасы, выпрягают скотину, не гнушаются и мотыгой, а тех, за кем даже после этого остается недоимка, целыми семьями выгоняют со двора. Их отправят на работы в мастерские и рудники Храмового Города; беспорядочной толпой пойдут они на осушку болот-, чтобы новые пашни множили несметные богатства Эсагилы. Иных приходится связывать веревками. Так поступают они с людьми, почитая себя наместниками всевышних на земле.
В тупом отчаянии, с понуро опущенными головами влекутся по пыльным дорогам новые рабы Храмового Города. А рядом громыхают повозки, до краев груженные пшеницей, ячменем и кожами. Лишь одна из них пока что полегче других — в ней лежит связанный Гамадан. Караван тянется вдоль Евфрата, держа путь обратно, к Вавилону.
Сурма, не выпуская из рук края повозки, бежит сбоку. Никто из поселян не отважился вырвать из цепких когтей святош несчастного Гамадана. Солнце палит, но Сурма не чувствует ни жары, ни усталости. Лицо и шею заливает пот. Ноги иногда по щиколотку увязают в пыли. Возницы подхлестывают коней, нарочно торопят их. Но Сурма бежит вровень, не отстает. Он молод и крепок, он выдержит до самого Вавилона. Солнце печет невыносимо, но тем крепче сжимает
Сурма доску повозки. Порой ему кажется, будто рука у него из меди и зной солнечных лучей припаял ее к повозке. Нестерпимая жажда одолевает его. Сурма вдруг почувствовал, что выбивается из сил, но тут показались стены Вавилона.
— Куда меня везут, Сурма? — спросил Гамадан.
— В Вавилон, они что-то затеяли. Мужайся, — отвечал юноша, — тебя должны отпустить, закон на твоей стороне.
Наконец караван остановился у городских ворот. Повозки свернули к амбарам Эсагилы, а Гамадана повезли в темницу храма.
Сурме только это и нужно знать. Взглянув еще раз на замученного и изнемогающего от жары Гамадана, он отцепился от повозки, подбодрил старика, уверив, что непременно придет вызволить его, распрощался и поспешил улицами города к восточному каналу Либилхегал, где жил верховный судья Вавилона Идин-Амуррум.
Идин-Амуррум прогуливался по саду. Вокруг шумели деревья. Благоуханные кустарники окаймляли посыпанные красным и желтым песком дорожки. На шестах, вытесанных из пальмового дерева, висели клетки с певчими птицами. Все свое свободное время Идин-Амуррум проводил в саду, так как наблюдение за птицами доставляло ему громадное удовольствие.
Здесь Идин-Амуррум не только проводил досуг, но и принимал решения, важные для государства. С болью в душе ему приходилось сознаваться, что на посту верховного судьи он нередко вынужден был кривить душой, так как в Вавилоне теперь не властны ни царь, ни право, ни разум.
Верховный судья понимал, что воскресить Вавилонию из мертвых сможет лишь основательная встряска, он не исключал возможности, что подобное действие совершит персидская рука. Участь народа не могла не волновать его. Будучи судьей, Идин-Амуррум на каждом шагу сталкивался с подлостью и видел, что государство насквозь прогнило. Он верил, что только нравственная чистота рождает силу и уверенность. Нарушение нравственного порядка приближает срок гибели страны. Нередко во время судебного разбирательства он пытался внушить это обвиняемым и истцам, но желаемого результата не достигал — у судей на уме были только взятки. Сановников тоже вполне устраивало положение, при котором они, издавая законы, могли обходить их. А бедняки — те уже ничему не верили, и менее всего — его речам, речам судьи, который то ли по доброй воле, то ли по принуждению, но судил несправедливо.
Снедаемый угрызениями совести, не находя спасения от беспокойства, переполнявшего ум и сердце, стоял он, прислонясь к стволу дерева, и не отводил взгляда от птиц в клетках.
Тут и застал его изнемогший от бега Сурма. Выслушав просителя, Идин-Амуррум вспыхнул.
— Я теперь же отправлюсь к верховному жрецу Исме-Ададу, — решил он, — ему надо бы понять, что неподходящее сейчас время для того, чтобы будоражить народ. Ныне нельзя забывать об опасности, которая грозит нам извне. Как же мы собираемся одолеть неприятеля, если в нашем собственном доме царят вражда и разлад?
Не медля дольше, судья отправился в Эсагилу. Сурма остался ждать его на скамье в саду, куда служанка принесла ему поесть.
Но Идин-Амуррум ничего не добился от духовного пастыря. Тот помнил речь верховного судьи на государственном совете. Взгляды Идин-Амуррума никак не разделялись жрецами. Мстительный и надменный, Исме-Адад остался глух к заступничеству судьи.
— Но ведь этот человек ни в чем не повинен, — горячась и повышая голос, повторял Идин-Амуррум, — кстати, преследование за недоимки я тоже считаю насилием, мы еще поплатимся за это, любая несправедливость со временем отомстит за себя, — предостерег он.
Презрительно усмехаясь, Исме-Адад большим пальцем правой руки поглаживал драгоценный камень в перстне, надетом на указательный палец левой, всячески давая понять, что, на его взгляд, верховный судья — предатель и отступник.
— И наконец, — настаивал на своем верховный судья, — вы совершаете беззаконие. Гамаданы находятся под защитой царя, это военные поселенцы.
— Но если они провинились перед Мардуком, — верховный жрец недобро посмотрел на судью, — Мардук вправе покарать их, тем паче, что страною правит незаконный царь…
Он щелкнул согнутыми пальцами по столу и поднялся в знак окончания беседы.
Домой Идин-Амуррум возвратился мрачнее прежнего. Сурма уже издали понял это по его застывшему, хмурому лицу.
— Видно, — с горечью и негодованием сказал он Сурме, — нынче верховный судья ничего не значит. Поэтому я и хотел сложить с себя полномочия и принять место выборного. Тщетны мои усилия, ничто не изменится в Вавилонии, пока в ней царят беззаконие и произвол. Мне хочется во весь голос кричать о том, что я думаю о нашем государстве, о его уложениях, правителях, о его духовенстве и храмах, о его войске и блюстителях порядка, о его царе и сановниках!
