Казалось, у Талли Харт есть все, но стареющая ведущая ток-шоу, которая откровенно рассказывала о своем трудном детстве, которая никогда не была замужем и не имела детей, по всей видимости, не выдерживает груза недавних неудач.
Доктор Лорри Малл, психиатр из Беверли-Хиллз, говорит: «У мисс Харт наблюдается классическое поведение наркозависимого. Она явно утрачивает над собой контроль».
Большинство наркоманов…
Я выпустила журнал из рук, и он соскользнул на пол. Боль, которую я усмиряла столько месяцев и лет, вырывается из заточения, и я погружаюсь во тьму одиночества, такого безысходного и глубокого, которого прежде не испытывала. И мне уже не выкарабкаться из этой ямы.
Спотыкаясь, я выхожу их гостиной, а потом и из квартиры, по пути схватив ключи от машины. Не знаю, куда я пойду. Мне просто надо уйти отсюда. Куда угодно.
Я больше не могу так жить. Я пыталась преодолеть одиночество. Бог свидетель, пыталась. Но мир так велик, а я чувствую себя маленькой, совсем не такой, какой я была. Я похожа на рисунок углем той женщины, которой была когда-то – только черные линии и белое лицо, всего лишь силуэт, контур. Мое сердце не в силах вынести этого. Я больше не могу так жить, все время оглядываясь назад. Я вижу только пустоту – рядом со мной, внутри себя.
Я так слаба, что сильный ветер унесет меня прочь. Так и надо. Я больше не могу быть сильной. Я хочу… исчезнуть.
В лифте я нажимаю кнопку и спускаюсь в подземный гараж. Ковыляя к машине, я выуживаю из своей театральной сумочки упаковку ксанакса и кладу в рот две таблетки. Они горькие и едва не застревают у меня в горле.
Я сажусь в машину, завожу мотор и выезжаю из гаража. Не взглянув налево, поворачиваю на Ферст-стрит. Слезы и дождь затуманивают глаза, превращая знакомый город в прежде не виданный ландшафт – неровная, зубчатая линия из серебристых небоскребов, искаженных неоновых вывесок и уличных фонарей, превратившихся в какие-то расплывчатые, водянистые пятна. Мое отчаяние выплескивается наружу, заслоняя все остальное. Я виляю вправо, чтобы не столкнуться с каким-то препятствием – пешеходом, велосипедистом или плодом моего воображения, – и вижу ее: огромную бетонную опору, поддерживающую старый, опасный виадук, громада которого нависает надо мной.
Я вижу этот большой черный столб и думаю: «Кончай с этим».
Кончай с этим.
От простоты открывшегося выхода у меня перехватывает дыхание. Или эта мысль уже жила во мне? Может, я давно бродила кругами в темноте своего подсознания, выискивая ее? Не знаю. Единственное, что я знаю, – теперь она здесь, притягательная, как поцелуй в темноте.
Я больше не должна страдать. Достаточно всего лишь повернуть руль.
25
– О боже! – Я поворачиваюсь к Кейт. – В последнюю секунду я пыталась отвернуть, чтобы не столкнуться с опорой.
– Знаю.
– У меня мелькнуло в голове: «Никто не расстроится», и я не убрала педаль с газа, но потом все же свернула. Только… было слишком поздно.
– Смотри.
Как только она произносит это слово, я вижу, что мы снова в больничной палате. Она ослепительно-белая – или это от яркого света? – а вокруг моей кровати столпились люди.
Я парю над всем этим, глядя на них сверху вниз.
Я вижу Джонни, со скрещенными на груди руками, нервно расхаживающего туда-сюда. Губы у него сжаты. Марджи тихо плачет, прижимая ко рту носовой платок, а моя мать выглядит измученной. Близнецы тоже здесь, стоят рядышком. Я вижу слезы на глазах Лукаса и сердито выпяченный подбородок Уильяма. Они выглядят какими-то блеклыми, как будто немного стертыми.
Эти мальчики за свою короткую жизнь слишком много времени провели в больницах. Мне жаль, что из-за меня они снова здесь.
– Мои мальчики, – говорит Кейт, и нежность в ее голосе отвлекает меня. – Будут ли они меня помнить? – Она произносит это так тихо, что я сомневаюсь, не показалось ли мне. А может, я читаю ее мысли – у близких людей такое бывает.
– Хочешь об этом поговорить?
– О моих мальчиках, которые растут без меня? Нет. – Она качает головой; светлые, серебристые волосы колышутся в такт ее движению. – Что тут можно сказать?
Между нами повисла тишина. Из плеера на прикроватной тумбочке доносится песня; звук такой тихий, что я едва его слышу. « Здравствуй, тьма, друг старый мой…»
Потом слышатся голоса:
– Пора… безнадежно…
– Температура нормальная… отключите вентиляцию.
– Мы удалили шунт, но…
– Дренаж…
– Самостоятельно, посмотрим…
Мужчина в белом почему-то внушает мне страх. Я дрожу, когда слышу его слова:
– Вы готовы?
Они говорят о моем теле, обо мне, о том, чтобы отключить меня от аппаратуры жизнеобеспечения. Они здесь, мои друзья и родные, они будут смотреть, как я умираю.
– Ты дышишь, – говорит Кейт. – Пора. Ты хочешь вернуться?
Я понимаю. Этот момент назревал. Я вижу это со всей ясностью, удивляясь, что не понимала раньше.
Я вижу, как в больничную палату входит Мара. Она такая худенькая и хрупкая. Мара подходит к Джонни, и он обнимает ее одной рукой.
– Ты ей нужна, – говорит мне Кейт. – И моим мальчикам. – Ее голос дрогнул, и я знаю, как глубоки ее чувства. Я обещала быть рядом с ее детьми, и не смогла сдержать слово. Я чувствую, как мой старый враг – тоска – просыпается где-то глубоко внутри и выплескивается наружу.
Они меня любят. Я вижу это даже отсюда, из своего туманного мира. Почему я была слепа, когда стояла рядом с ними? Может, мы замечаем только то, что хотим? Я действительно жажду все исправить – свои ужасные, эгоистичные поступки. Исправить и получить шанс стать другой. Лучше.
И я люблю их. Как случилось, что все эти годы я была убеждена, что неспособна любить, если моя любовь так глубока? Я поворачиваюсь, чтобы сказать это Кейт, и она улыбается мне. Моя лучшая подруга – длинные светлые волосы, густые ресницы и улыбка, которая освещает комнату. Моя вторая половинка. Девочка, которая много лет назад взяла меня за руку и не отпускала, пока могла.
В ее глазах словно отражается вся наша жизнь: танцы под нашу музыку, прогулки на велосипедах в темноте, посиделки на стульях на пляже, разговоры и смех. Она в моем сердце – та, которая позволяет мне летать и одновременно служит мне якорем. Неудивительно, что без нее я сошла с ума. Она – тот цемент, который скрепляет нас.
