Газета уже выступила «по следам», опубликовав ответы из заинтересованных министерств на статью и письма читателей, и я теперь по большей части только конверты проглядывал: откуда?.. И так однажды наткнулся на еще один с краснодарским штемпелем, лениво достал из него листок, аккуратно сложенный вдвое, – мог бы и не достать, не прочесть!
Оказалось – письмо Аргунова.
«Здравствуйте, Владимир Сергеевич!
Пишет Вам краснодарский хранитель архива. Не знаю, интересует ли Вас еще концлагерное дело Токарева М. А. Но меня-то совесть заела, что оно хранится у нас в таком небрежении. Я давно вернул в него изъятый мной рисунок Корсакова и попытался привести дело в порядок, найти нити, входящие и исходящие. А недавно, поехав отдыхать на Красную речку, специально разыскал свою давнюю знакомую – паспортистку из санатория «Горный воздух», в котором отдыхал когда-то безымянный автор письма, хранящегося в архиве, старший лейтенант, который догнал на танке колонну узников Зеебада. Для архива «безымянность» документа – грех непростительный.
Когда-то эту паспортистку знали все в городке: уж очень верткая была бабенка, хохотунья, не раз завоевывала призы за лучшее исполнение вальса-бостон…»
Я читал, еще не веря в удачу. «Чёт – нечет, нечет – чёт – так всегда в журналистской жизни. Сиди и жди, забросив все удочки. Но неужто на этот раз?..»
«Теперь – это пожилая матрона, мать троих детей, но по-прежнему – паспортисткой в «Горном воздухе», – писал назидательный Аргунов, педантичный хранитель архива Аргунов, добрейший человек Аргунов. – Она сперва даже испугалась моих вопросов, страшно смутилась. По-моему, был у нее с этим старшим лейтенантом курортный роман, бурный, с письмами. Было и много разговоров с ним про Токарева. Потому что и имя его, т. е. ст. лейтенанта, и адрес она помнит наизусть до сих пор: Грушков Николай Герасимович, г. Лопасня, Московской обл… ул. Ленина, д. 17, кв. 2. Ведь столько лет прошло! Может, теперь и адрес у него другой, но это – он, точно.
Когда я ей объяснил, зачем нужен адрес, мы долго смеялись.
Буду рад, если Вам пригодятся эти сведения. Дружите со старыми архивными крысами.
С уважением к Вам!
А. А р г у н о в».
«Господи! Надо ж – Лопасня!.. Этот Грушков, может, сотни раз проходил мимо окон больнички, когда я там лежал!..»
– Ниночка! Нина! – заорал я, выскочив в секретарский предбанник. – Как же вы личное письмо ко мне засунули в общую папку!
Она, вытянув длинные ноги вдоль стола, чуть-чуть прикрытые мини-юбкой, – не помещались ноги под столом – с зеркальцем в руках старательно подмалевывала синей краской верхние веки, «под холеру», как сама объясняла. И даже голову ко мне не повернула, ответив меланхолично:
– Там вашего личного герба, между прочим, нету.
– Но если б я не прочел его!
– Письма надо все читать, Владимир Сергеевич…
Вот мне не пишут! – она вздохнула и примерилась кисточкой к другому глазу.
– Господи! Вам надо не в газете стажироваться: сперва – в архиве. В Краснодар вас надо! В ссылку!
– В командировку – хоть сегодня. Уговорите шефа.
В Краснодаре сейчас – теплы-ынь! – И наконец подняла на меня взгляд, похлопав ресницами: сине-черная, черно-синяя жуть. – Ну, как?
– Эпидемия студентам обеспечена.
– Со студентами скучно, – резюмировала Ниночка, брезгливо выпятив пухло-капризные губки.
Я чмокнул ее в щеку, она пахла слежавшейся пудрой.
– И шефа уговорю! – еще чмокнул. – И письмо вам напишу! – чмок. – Вы даже не понимаете, какой подарок мне сделали!.. Только сперва… сперва я другое письмо отправлю, а вы штукатурку с себя снимите! – это я договорил уже из своей комнаты и оттуда услышал разочарованное:
– Псих вы, Владимир Сергеич.
Нетрудно было выяснить по телефону: Николай Герасимович Грушков, после окончания аспирантуры филфака уехал из Лопасни в Воронеж, преподавателем университета.
Я написал ему все, что знал о Корсакове и его сестре Татьяне Николаевне, о Токареве и Циеме, о рисунках и листовках, о Зоммере и Фрице Гронинге, не упустив, кажется, ни одной важной детали, с надеждой: хоть какие-то из них напомнят Грушкову давнее и, может, забытое. Я уговаривал его, просил, убеждал быть столь же подробным в ответе – слишком многое от него зависит.
Проще было бы самому поехать в Воронеж. Но как раз шли две статьи, которые я готовил к печати, авторские, и мне никак нельзя было отлучиться из редакции. А ждать я не мог. И это – тоже объяснил Грушкову, отправив письмо в тот же день.
Чёт – нечет, нечет – чёт…
Панину я решил пока ничего не говорить, даже не позвонил. Хотя все последнее время приходил на улицу Грановского часто. Уж два-то раза в неделю непременно. Шел старым своим, студенческим маршрутом: от Садового кольца, из дома, пешком – арбатскими переулками к улице Калинина, бывшей Воздвиженке, а тут – рукой подать. Церковь Знамения во дворе всегда встречала меня, мерцая каменными своими узорами радужно, хотя и неброско. И каждый поход такой был как праздник, утверждение сущего.
Улица Грановского, 2. Все-таки славно, что она называлась именно так – «Грановского».
Даже если не заставал дома Панина, Наталья Дмитриевна, хозяйка квартиры, разрешала мне заниматься в комнате Владимира Евгеньевича.
От мужа Натальи Дмитриевны, историка, осталась прекрасная библиотека – старые, еще прошлых веков издания. Да и Панин собирал книги. Тут было в чем порыться. Я устраивался на стремянке с вытертыми до лакового блеска деревянными ступеньками или прямо на полу, обкладывал себя книгами, как баррикадами. Пиршество богов!..
Но все же приятней бывало, когда Панин встречал меня сам, а потом сидел за столом, что-то писал, читал, не оглядываясь, а я чувствовал, что не мешаю ему. Уже не стесняла меня его молчаливость. Наоборот, в ней открылся простор – быть самим собой, простор доверия.
Мне странно было думать: уже год я знаю Панина – год! – а в нем чуть не каждый день невероятной плотности, дни, как камни, которые можно взвесить в руке и кинуть, если б только хватило на это сил; груда камней, обвал, придавивший к земле… Но, нет, случались и дни, когда можно было выбраться из-под обвала, встать на эту груду, чтоб с нее заглянуть подальше, в еще незнакомое.
Какие долгие дни и какой быстролетный год!.. Даже по внешности Панина можно было угадать, как стремительно бегуче время. Седые волосы его еще поредели, а лоб словно вырос вверх и раздался, обматерел, кожа рук стала серой, как старый снег, а вены под ней – голубее… Мне теперь нужно было видеть его постоянно. И рядом-то с ним все прошлое казалось вроде бы вовсе не бывшим.
Однажды я спешил к назначенному им времени и пошел проулком неожиданным для себя, догадавшись, что так быстрей. И тут увидел на углу магазинчик зеркал. Тот самый. «Выходит, подсознательно я избегал ходить мимо? Ведь так прямей! – сообразил я и рассмеялся легко. – Так ведь тот человек был не я, вовсе не я!»
Вспомнил: когда женщина, которая была моей женой, отыскала за шкафом выбранное ею зеркало, она не удивилась и не обрадовалась: рассердилась. Как это мог я ее разыграть в тот давний осенний денек, зачем?! И почему, сделав это, спрятал зеркало за шкаф – совсем из нее дурочку сделал! Хоть бы выбросил зеркало – и то лучше!.. Что-то в этом роде твердила она не один день. А я никак не мог взять в толк, что же все-таки ее возмущает, почему не в силах она отнестись к случившемуся как к шутке.
Но теперь-то я удивлялся лишь своей инфантильности.
Зеркала в витрине магазинчика стояли за толстым простым стеклом и оттого, наверно, были смешливыми, как тронутые ветром весенние лужицы. Уж они-то теперь явно считали меня своим и почти всегда пускали вдогонку зайчиков.
Но теперь я не мог пойти на Грановского, не дождавшись письма Грушкова.
Письмо пришло с вечерней почтой.
«Да, я тот самый старший лейтенант, которого вы ищете, – писал Грушков.
– Но я был лишь временно прикомандирован к особому отделу дивизии, потому, вероятно, вам и не дали нужную справку в архиве Советской Армии.
Корсакова помню хорошо. Я нашел его в лагере уже очень больным, – пеллагрик. Был он, так сказать, в состоянии запредельном. Часто впадал в забытье, бредил наяву. Понять из этого бреда можно было далеко не все. Как будто бы – это не удалось мне проверить – Корсаков в филиале Зеебада сколотил подпольный боевой отряд, хорошо вооруженный. Он подозревал, что кто-то донес на него, поэтому и схватили их с Токаревым во время встречи у железнодорожной пивной.
В карцере он выдержал двенадцать допросов, жесточайших, судя по следам, оставшимся на его теле еще и через две недели. Поминал он в бреду дыбу, электроток и еще что-то страшное.
Но Зоммер, начальник карцера, дал команду своему прислужнику – палачу Гронингу (он, между прочим, не только вешал, но и пытал людей тоже), чтоб тот ни в коем случае не допустил смерти Корсакова и Токарева, пока от них не добьются правды. То ли поэтому, то ли Гронинг просто заигрывал с заключенными, ожидая приход наших войск, то ли слишком буквально понял приказ Зоммера, но он действительно, как пишете и вы, снабжал Корсакова, а через него – Токарева, продуктами питания и медикаментами, залечивать раны.
