— Постараюсь оценить, — ответил Гурни, усаживаясь поудобнее и надеясь под внешним любопытством скрыть страх.
— У вас действительно впечатляюще устроен ум, детектив, — сказал Эштон. — Такой талант просчитывать вероятности по разным векторам… Залюбуешься.
Как раз в этот момент Гурни не был способен ничего просчитывать и задумался, не был ли комплимент Эштона замаскированным сарказмом.
Самому Гурни сейчас казалось, что его ум, благодаря которому он одержал не одну профессиональную победу, сейчас превратился в слизь. Он не понимал, за что ухватиться, что думать, как сложить воедино мешанину несовместимых вещей: ненастоящий Флорес, ненастоящий Йикинстил, обезглавленная Джиллиан Перри, обезглавленная Кики Мюллер, обезглавленная Мелани Струм, обезглавленная Саванна Листон… обезглавленная кукла в гостевой спальне, где любит сидеть Мадлен.
Должен быть какой-то центр, вокруг которого все вращается, но где он? В Мэйплшейде? В доме Сола Штека? Или в каком-нибудь кафе на Сардинии, где Джотто Скард, быть может, сейчас потягивает эспрессо, бесстрастный и флегматичный, как мудрый паук в центре паутины, где сходятся все нити его предприятий.
Вопросов становилось все больше.
Сильнее всего Гурни волновало, почему он, с его опытом, даже не задумался, что в кабинете может быть прослушка?
Ему всегда казалось, что теория про «волю к смерти» — просто романтическое построение, но сейчас он начал думать, что она вполне могла бы объяснить его невнимательность.
Или он утратил бдительность из-за избытка информации?
Избыток информации, нехватка конкретики и море крови.
В любой непонятной ситуации вернись в «здесь и сейчас».
Мадлен все время это повторяла. Будь здесь и сейчас, обрати внимание, что тебя окружает.
Осознанность. Святой Грааль человеческого ума.
Эштон тем временем продолжал какую-то мысль:
— …трагикомичная неуклюжесть пенитенциарной системы, которая на самом деле абсолютно бессистемна, а по сути еще хуже того, что расследует! Когда дело доходит до настоящих сексуальных преступлений, система беспомощна, а ее исправительные потуги откровенно нелепы. Из пойманных преступников она никого не перевоспитает, а оставшихся на свободе лишь учит быть умнее. Более того, любой мало-мальски умный человек легко избежит наказания, обманув так называемых экспертов. Эти эксперты составляют списки насильников и маньяков, которые ни в какой мере не меняют ситуацию, хотя разводят героический пиар, чтобы не казаться никчемными. При этом настоящие змеи преспокойно пожирают младенцев! — воскликнул он, гневно воззрившись на Гурни и Хардвика. — Система изначально гнилая, но вы зачем-то посвящаете ей и дедукцию, и опыт, и ваш блестящий ум.
Гурни озадачила эта речь. Она была достаточно складной, чтобы казаться хорошо отрепетированной или как минимум произнесенной не однажды. Возможно, он что-то такое говорил коллегам на конференциях. Однако ярость, с которой вещал Эштон, была подлинной. Он видел ее раньше — она была свойственна жертвам насилия. Ярче всего Гурни помнил эту ярость в глазах пятидесятилетней женщины, которая призналась в убийстве своего семидесятипятилетнего отчима, который изнасиловал ее в пять лет.
В суде она объяснила, что хотела обезопасить свою внучку, а заодно и чужих внучек, на которых он мог бы положить глаз. При этом ее собственные глаза были полны первобытной злости, и как адвокат ни пытался ее утихомирить, она продолжала кричать, что если бы могла, зарубила бы топором всех и каждого, кто осмелится на такую мерзость, разрубила бы на куски, стерла бы с лица земли. Когда ее выводили из зала суда, она продолжала кричать, что будет поджидать под дверью суда каждого негодяя, избежавшего правосудия, пока не перебьет всех до последнего, и что она потратит все силы, данные ей Господом на это благое дело, до последнего вздоха.
Гурни подумал, что если ярость Эштона была той же природы, то это бы многое объяснило.
Тоном, подразумевавшим продолжение давно затронутой темы, он произнес:
— Тирана оправдывали бы при любых раскладах, так что согласен, система неполноценна.
Сперва Эштон не отреагировал, будто не расслышал ни слов, ни подтекста.
В темном пролете за спиной Эштона вновь что-то зашевелилось, и на этот раз Гурни удалось разглядеть коричневый рукав с чем-то металлическим. Затем он снова исчез за дверным проемом.
Эштон чуть наклонил голову налево, а потом очень медленно направо и переложил пистолет из правой руки в левую, лежащую на колене. Затем он поднял правую руку и неуверенно прикоснулся кончиками пальцев к голове, и с учетом наклона головы казалось, что он слушает море в невидимой ракушке.
Встретившись взглядом с Гурни, он опустил руку на подлокотник и поднял вторую, в которой был пистолет. На лице его расцвела жутковатая улыбка, которая тут же погасла.
— Какой же ты проницательный сукин сын.
Гомон, доносившийся из колонок, становился громче и тревожнее.
Эштон не обращал внимания.
— Проницательный, умный, обожаешь производить впечатление. Только на кого же ты его так хочешь произвести?
— Что-то горит! — воскликнул Хардвик.
— Ты как ребенок, — продолжил Эштон, не замечая ничего вокруг. — Ребенок, который научился фокусу и теперь показывает его снова и снова одним и тем же людям, в надежде воссоздать восхищение, которое он вызвал в самый первый раз.
— Черт возьми, там правда что-то горит! — повторил Хардвик, указывая на экран.
Гурни не отводил взгляда от пистолета. Что бы ни происходило на экране, это было сейчас неважно. Лишь бы Эштон продолжал говорить.
В дверном проеме появился невысокий человек в коричневом кардигане. Гурни заметил его боковым зрением, но сумел узнать: это был Хобарт Эштон.
Гурни продолжал смотреть на дуло пистолета. Интересно, что из происходящего доступно пониманию старика? Зачем он пришел и что собирается делать? Он старался войти украдкой или ему показалось? А если он специально поднялся по лестнице беззвучно и прятался в пролете, значило ли это, что он о чем-то подозревал? И главное: видно ли ему из дверей пистолет в руках сына? Понимает ли он, что такое пистолет?
Насколько сильно он погружен в деменцию? И если сейчас какое-нибудь его действие на мгновение отвлечет Эштона, хватит ли этого мгновения, чтобы Гурни успел метнуться и перехватить пистолет прежде, чем тот выстрелит?
Поток размышлений прервал крик Хардвика:
— В часовне пожар!
Гурни посмотрел на экран, стараясь держать обоих Эштонов в поле зрения. Из ламп на стенах церковного зала шел дым. Почти все девушки уже повскакивали со скамеек и собрались в центральном проходе, вокруг возвышения, недалеко от камеры.
Гурни тоже рефлекторно вскочил на ноги, а следом и Хардвик.
— Не спеши, детектив, — произнес Эштон, снова перекладывая пистолет в другую руку и целясь Гурни в грудь.
— Откройте им дверь! — потребовал Гурни.
— Не сейчас.
— Что вы затеяли?!
Из колонок стали доноситься крики. Снова взглянув на экран, Гурни увидел, что одна из девушек держала огнетушитель, из которого, вместо пены, лилась горючая жидкость, порождавшая теперь языки пламени вдоль скамеек. Другая девушка схватила другой огнетушитель, но результат был тот же — струя вскипала огнем. Очевидно, огнетушители умышленно наполнили горючим веществом. Это напомнило Гурни убийство с поджогом двадцатилетней давности, когда выяснилось, что один из огнетушителей опустошили и наполнили желатинизированным бензином — фактически напалмом домашнего приготовления.
В часовне теперь началась паника.
— Сейчас же открой двери, хренов урод! — закричал Хардвик.
Старший Эштон сунул руку в карман и достал что-то блестящее. Простой нож с выкидным лезвием, каким мальчишки-бойскауты строгали ветки в лесу. Лицо Хобарта не выражало ровным счетом ничего, а взгляд был направлен в затылок сына.
Эштон-младший между тем смотрел на Гурни.
— Я бы предпочел другую коду, но ваше помпезное вмешательство не оставило мне выбора. Если подумать, эта концовка, в целом, не хуже.
— Выпусти их оттуда, кретин! — снова закричал Хардвик.
— А я так старался, — вздохнул Эштон, не меняя тона. — У меня были такие надежды. Каждый год у нескольких девочек был прогресс, но результат был смешон в масштабах напасти. Большинство девиц после выпускного оставались теми же ядовитыми змеями, которых я терпеливо пытался отогреть. И они уползали, чтобы отравлять этот мир, как и прежде.
— Вы были бессильны, — кивнул Гурни.
— Я тоже так думал, пока мне не открылось Предназначение и пока мне не передали Способ. Любую, желавшую и дальше источать отраву, я мог хотя бы ограничить в возможностях, не допустить, чтобы она жалила невинных.
