— Эй… — негромко спросил Волынец, озираясь.
Во дворе гостиного дома стояли распряженные розвальни, груженые поклажей.
— Где все? — позвал новоприбывший громче. — Люди?
Дверь гостиной избы тоже оказалась распахнута, и маг нерешительно вошел внутрь, подсвечивая себе путь Даром. В сенях в беспорядке были свалены какие-то короба и бочки, свернутые полотнища, меховая рухлядь, висели вдоль стен беличьи шкурки, нанизанные на ивовые прутья.
В самой избе было холодно и темно.
Волынец озирался, не понимая, куда могли исчезнуть шумные обитатели поселения, когда откуда-то из угла донесся тихий стон. Маг вздрогнул, мгновенно покрывшись липкой испариной, и на неверных ногах шагнул на звук.
На лавке у стены, крытый меховым одеялом лежал человек. Посланник Цитадели склонился было над ним, но тут же в ужасе отпрянул. Открывшееся зрелище было отвратительным и страшным — лицо и руки мужчины почернели и бугрились от гнойных язв, источавших тошнотворное зловоние. Волынец закрыл рот и нос локтем, отпрянул, но в этот миг тот, кому полагалось быть мертвым, зашевелился и издал тяжкий полный страдания стон… Даже начал приподниматься на локте, хрипя что-то непонятное, истекая нечистотой, льющейся из лопнувших волдырей.
Сердце молодого мага подпрыгнуло к горлу. Несчастный подавил приступ рвоты и выбросил вперед свободную руку. Тело чудовища, которое лишь отдаленно напоминало человека, охватило сияние.
— Никшни… — приказал маг, трясясь от отвращения. — Спи, приказываю тебе!
Почерневший обитатель гостиной избы, упал обратно на лавку.
А Волынец опрометью вынесся на свежий воздух и, свесившись с крыльца, долго блевал, задыхаясь и потея. Собака выла с прежней тоской. И мага до костей пробрал ужас. Неведомую хворь завезли к Вадимичам остановившиеся на постой купцы. Вот они розвальни, в сенях свален товар… Что и откуда приволокли на себе торговые гости гадать Волынцу было недосуг. Он обрушивал на себя яростные потоки Дара, очищаясь от заразы, которую мог подцепить у почерневшего купца. Привести этакую радость в Цитадель, а пуще прочего — беременной жене он не мог.
Ноги чесались кинуться прочь от опоганенного места, но Глава спросит, что случилось. И Волынцу придется рассказать. Поэтому, перебарывая ужас и отвращение, он поплелся к ближайшему дому и долго стоял перед дверью, не решаясь войти.
…Живы, они все были живы, но уже пребывали на грани. Вонь в избе стояла такая, что маг вылетел оттуда, задыхаясь и с сожалением понимая, что выблевать на серый грязный снег ему уже нечего.
В другой избе внутрь заходить не пришлось — запах разложения уже в сенях стоял такой, что парень застонал. Он был слабым магом, да и кто бы мог подумать, что у Вадимичей может случиться вот такое, кто бы догадался послать к ним креффа, а не послушника.
Неведомая хворь выкосила большое поселение за несколько дней сроку. В одном из домов, правда, жильцы оказались еще не при смерти, и мать с дитем бросилась к новоприбывшему, причитая и плача. Но лицо ее уже было покрыто свищами и струпьями, которые пока не начали чернеть, лишь наливались белесыми гнойниками. Маг отпрянул от несчастной, при помощи Дара принудив ее свалиться на пол избы в тяжелом сне. А сам помчался прочь, не разбирая дороги. Чем он тут поможет?
От ужаса и отвращения Волынец забыл обо всем, даже о том, что обучался в Цитадели и приносил клятву помогать людям. Он мчался, не разбирая дороги, оскальзываясь и падая.
На лес опускалась ночь. При одной мысли о том, чтобы остаться в деревне до утра, по телу парня прошла дрожь. Ну уж нет…
И вот теперь он творил обережное заклятие, обходя вымирающую весь по кругу. Он свое дело сделал. Далее хворь не поползет, и больные не высунутся за пределы поселения. А чужаков наговор и вовсе не подпустит ближе чем на полет стрелы.
Об остальном пусть печется и переживает Глава. Он — Волынец — все, что мог, сделал. А помирать рядом с этими несчастными он зарок не давал. И поймав печально бродившего между черных деревьев конька, послушник Цитадели вскарабкался в седло и, хлестнув своего сивку по боку, направил его во тьму леса. С черного неба на землю вдруг обрушился холодными потоками дождь. Эх, и гнилая весна стояла в этом году…
* * *
Веревка, перекинутая через жердь сушила, размеренно покачивалась.
Было жарко. В коровнике пахло старым навозом. Жалкие клочья прошлогоднего сена, торчали из зазоров орясин.
Скотину пришлось забить еще в середине зеленника — когда заболела Сияна, и Волынцу стало ни до чего. Жена тяжко перенесла роды, но дочка родилась крепенькой, розовой и крикливой. Отец и бабка выхаживали дите вдвоем, потому что мать расхворалась тяжко. Волынец лечил жену Даром, но даже Дар не мог помочь в этакую гнилую погоду. Дождливая весна переродилась в холодное и тоже дождливое лето. Вода лилась с небес изо дня в день неостановимыми потоками. Земля раскисла, молодая трава начала гнить, в лесу не росло ни грибов, ни ягод, поля превратились в болотины — негде было сеять хлеб, да и некому…
Однако, мал мала, Сияна поднялась, хотя все еще была слаба. Волынец вздохнул с облегчением. Поэтому, когда дождливым утром месяца зноеня у его дома появился злой вымокший до нитки крефф Улич на мокрой же и усталой лошади, маг встретил его безо всякой радости.
— Что, сукин сын, натворил дел, а сам схоронился? — зло выплюнул Улич. — Людям помощь нужна, хватит уже за бабий подол держаться, в дорогу собирайся.
Волынец хотел показать ему со двора, сказав, что жена, дочь и мать ему дороже неизвестных каких-то людей, которых он сроду не знал и знать не желал и из-за которых не хотел сгибнуть сам или погубить родных. Он уже даже открыл рот, но тут скрипнула дверь избы и на пороге появилась мать. В старой рубахе из небеленого полотна, в глухом платке, надвинутом так низко, что и лица не видать — она стояла между Волынцом и его семьей как немой укор совести.
— Что ж ты гостя в избу не зовешь, сынок? — спросила старая. — Погода-то дурная какая, да и вымок он весь.
Сын только зло отвел глаза, досадуя, что родительницу вынесло, когда не надо.
— Спешу я, — ответил Улич. — Не до отдыха ныне.
И только теперь парень заметил, как осунулся молодой и ладный крефф. Если ранее дышал он жизнью и силой, то ныне ни кровинки не было в истощенном лице, глубокие морщины залегли в уголках рта, плечи казались костлявыми, а в потухшем взоре жило плохо скрываемое отчаяние.
Волынец побрел одеваться. Сияна поднялась с лавки, на которой кормила дитя — маленькую Ладу — и спросила с тоской:
— Уезжаешь?
— Надо, — ответил муж, которому всего более хотелось прижаться лбом к ее мягким коленкам, слушать сладкое причмокивание дочери и то, как по крыше избы молотит дождь.
