— Ой, маманя! Ой, батя!
— Тише, хлопчики! Чего разбесились! — прикрикнула на них Галина, направляясь с подойником в дом. — Батя спит… Он всю ночь работал, а вы тут орете!
— Маманя, — прошептал бледный Ванюша, подбежав к матери и ухватившись за ее подол, — маманя, наш дедушка неживой…
У Галины ослабли руки. Она, боясь уронить подойник с молоком, поставила его на землю, строго взглянула на притихших сыновей и быстро направилась в землянку… Да, Ванько не ошибся: дед Лука был мертв. Чистенькая головка его, лишь на висках и затылке слегка одетая белым пушком, повалилась набок и сползла с подушки. Трудно было сказать, в ту ли минуту умер дед Лука, когда резина тихо, по-воровски надавила низкий, свежеоструганный порожек и колеса несмело вкатились в комнату, или жизнь ушла от него раньше, когда еще звенели топоры и прорубалась стена, — об этом теперь никто не думал…
Журавлинцы с почестями проводили на покой деда Луку. Из Грушовки был привезен духовой оркестр из восьми труб, и плачущие медные голоса были слышны не только на селе, но и далеко в степи. Гроб с телом покойного, обтянутый кумачом и щедро обсыпанный чабрецом и неяркими полевыми цветами, стоял на столе посреди комнаты большого дома Ивана Лукича, и в Журавлях не было человека, который не пришел бы попрощаться со старым чабаном.
«Хоть последние часы побудет у сына в доме, — думал Иван Лукич, сутуля широкие плечи и стоя у гроба. — Да и люди не будут глядеть, как Григорий испаскудил дедово жилье…» Иван Лукич смотрел на цветочки бессмертника, на стебельки чабреца, в которых утопала голова его отца, а думал о том, что сын Григорий мог бы и подождать с устройством гаража. Он не ругал Григория, на его ночную работу даже не взглянул, будто в разрубленной стене и не красовались белые ворота с замком, а в комнате не прятался «Москвич»… Да и что теперь скажешь? Дело сделано, дед Лука оставил свою землянку, и она больше ему не нужна…
Иван Лукич видел невеселые цветочки на сухих желтых стебельках, видел острый нос с приметной горбинкой, скорбно сжатые морщинистые губы, видел знакомую сизую подковку усов, точно приклеенную к ввалившейся губе. «И зачем тебе, Гриша, нужна была эта спешка? — снова мысленно упрекал сына, переведя взгляд на окно, на кем-то поставленную там балалайку без струн. — Люди могут подумать, что через этот твой гараж умер старик… Пойдут сплетни, молва… Говорил тебе, Григорий: выбрось из головы эту дурь… Нет, не выбросил…»
И уже не видел ни цветов, ни подковку усов. Глаза почему-то сами тянулись к балалайке без струн. Иван Лукич машинально, сам того не желая, полез рукой в левый внутренний карман пиджака, нащупал там не принятый Ксенией подарок и ободок струн в тончайшем целлофане. Вынуть же струны побоялся. Так и держал руку в кармане, прижав ее к сердцу… В это время вошел Иван и остановился подле отца. Иван Лукич, не взглянув на сына, уступил ему место, прошел мимо крестившихся старух к окну и тайком, чтобы никто не увидел, повесил ободок струн на колки осиротевшей балалайки. Потом не спеша, поглядывая на молившихся старух, вышел из комнаты.
И вдруг ту тишину, которая обычно гнездится возле покойника, нарушили звонкие детские голоса за окном:
— Ванько! Ты погляди — струны!
— Откуда они взялись?
— Вот так чудо! Сколько их дедусь ждал! Старухи повернулись к окну, недовольные
тем, что дети помешали им молиться и думать о спасении души раба божьего Луки. Взглянул на окно и Иван и увидел-, как цепкая детская ручонка ловко схватила балалайку… «Наверно, мой тезка унес эту музыку, — подумал Иван. — А что ж, в надежные руки попала радость деда Луки…» Иван заметил и наивную отцовскую хитрость, когда Иван Лукич подходил к окну, и теперь смотрел на руки деда Луки. Да, малость опоздали струны!.. Натруженные долгой жизнью, с темной, огрубевшей кожей, с утолщенными суставами пальцев, те руки, что так терпеливо ждали струн, теперь спокойно лежали на груди. И не верилось, что эти сухие, узловатые пальцы, которые так проворно бегали по струнам, а позавчера ещё так жадно и с такой неподдельной радостью ощупывали макет новых Журавлей, больше не вернутся к жизни.
Всю недлинную дорогу до кладбища Иван видел только эти остывшие, спокойно сложенные на груди руки… За грузовиком людей шло много — траурная процессия запрудила всю улицу. Не было ни слез, ни голосистых причитаний, лишь все так же тоскливо и певуче плакали трубы. Кумачовый гроб стоял на середине просторного, серого от свежей цементной пыли кузова. Пятитонный грузовик-работяга только что свалил мешки с цементом, и тяжесть гроба в красной материи казалась ему игрушечной… Светлая головка деда Луки, убранная цветами, уложенная заботливыми женскими руками на высокую, набитую стружкой подушку, озарялась полуденным нежарким солнцем и была всем хорошо видна. Колеса тяжело давили сухую землю, рессоры, не чувствуя тяжести, слегка покачивали кузов, и белая головка на тонкой шее тоже чуть-чуть покачивалась, а людям казалось, будто дед Лука, прислушиваясь к скорбным голосам оркестра, кивал головой и говорил: «Нет, нет, не нужна такая горестная музыка… И не печальтесь, люди добрые… Я свое пожил, потрудился на этой земле всласть и вот ухожу… И не хочется, а уходить надо. И пусть не плачут трубы… мне и так хорошо…»
XVII
На второй день после похорон деда Луки к Ивану приехал Ефим Шапиро. Давно уже Ефиму хотелось собрать молодежь и поговорить о новых Журавлях. О своем желании он сказал Ивану, но тот наотрез отказался показывать на собрании свою работу.
— Но почему? — удивился Ефим. — Понимаешь, Ваня, какой развернется важный разговор! И для тебя и для всех нас!
— Понимаю. — Иван грустно усмехнулся. — Все понимаю, но к этому разговору я не готов… Вот в чем беда!
— Подготовься, — настаивал Ефим. — Чертежей у тебя полная комната. Даже макет будущих Журавлей имеется… Вот об этом и поговорим. — Ефим уместил макет на стульях и отошел шага на два. — Красота! Правда, есть пустые места… Но ты пояснишь словами… Неужели тебе не интересно послушать, что скажут о твоем проекте?
Настойчивые уговоры янкульского. друга раздражали. Ефим не понимал, что проект планировки и застройки Журавлей был готов лишь вчерне и показывать его в таком виде на собрании не было смысла. Ефиму же хотелось рассмотреть проект, как он говорил, «всесторонне и во всех деталях…»
— Придет время — обсудим, — сказал Иван. — А спешить не надо… Вот еще с месяц поработаю…
— Долго ждать, Ваня! — Ефим тяжело вздохнул. — Люди только и говорят о новых Журавлях… А сколько всякой болтовни расплодилось! Будто ты планируешь в Журавлях поставить два многоэтажных дома — в одном поселится молодежь, а в другом старики. А о хуторах какие идут толки! Будто весной все хутора будут снесены, а на том месте, где они стоят, землю перепахают и засеют пшеницей… Надо ж нам унять эти сплетни!
В комнату вошла Настенька. Одну руку протянула мужу, другую — Ефиму. На мужа смотрела влюбленными, искрящимися глазами. Ее приходу Ефим обрадовался и сказал:
— Настенька, как члена комитета прошу, выручай! Уговори мужа показать комсомольцам свой диплом.
— Настенька, Ефим не понимает, что торопиться нам не следует, — сказал Иван.
— Правильно! — Настенька осуждающе взглянула на Ефима. — Спешка тут ни к чему! Кто спешит, тот людей смешит!
— Вот, Ефим, мнение члена комитета, — с улыбкой сказал Иван.
— Нет, это — мнение жены! — Ефим взял свою соломенную шляпу, накинул на плечи парусиновый пиджак. — Ну, шут с вами, не спешите! Хотелось сделать как лучше…
Махнул рукой и ушел.
…Незаметно пролетели три недели. В Журавлях властвовала осень, сухая, с низким чистым небом, с крикливыми грачиными стаями над селом. Цепляясь о трубы и изгороди, всюду запестрел шелк «бабьего лета». Ни днем ни ночью Иван не покидал мастерскую. Работал с таким старанием, что часто забывал о еде и о сне. Ему помогала, как могла, Настенька. Иван заметно похудел. Скуластое лицо почернело, глаза ввалились, как у больного…
На одном подрамнике был показан опорный план села — сегодняшние Журавли; на другом рисовались будущие Журавли. На той доске, что была похожа на экран, вылеплен макет новых Журавлей, с улицами и домами, с площадью, выходившей на берег Егорлыка. На площади, перед рекой, поставлен памятник «Неизвестному чабану», и в Журавлях уже знали, что чабан этот будет немного похож на деда Луку. Рядом — парк и стадион, на краю села — больница, недалеко от жилых домов — школа-интернат. Даже неопытный глаз легко мог рассмотреть уменьшенные во много раз на макете Журавли, какими они станут в будущем. На длинной доске красовались чертежи трех типов двухэтажных жилых домов, блокированных на две, четыре и восемь квартир. По мнению архитектора, именно такие дома, с комнатами в первом и втором этажах, удобны для жилья, экономичны в строительстве и внешним своим видом лучше всего подходили к облику крупного степного поселения… Когда все это появилось в мастерской, Иван, не в силах скрыть радость, обнял Настеньку и сказал:
