«Ни один бог на свете не заставит меня не быть самой собой. Я хочу отвечать за все свои поступки и быть причастной ко всему», — говорила Каэтана.
И тогда близнецам стало ясно, что у них есть еще один путь.
Со стороны это выглядело так, что очертания седых зверей, стоявших на обрыве, потекли и стали меняться.
— Полнолуние, — выдохнул Кодеш. — Они не могут встать людьми.
«Полнолуние, — подумал в тот же миг Эйя, — мы не можем стать людьми».
«Можете!!! — резанул внутри них голос Каэтаны. — Человек все может».
«Человек все может», — подумала Габия, распрямляясь.
Ей было невыносимо тяжело, словно на тело давила свинцовая тяжесть, словно камни всей Онодонги легли ей на плечи, но она поднималась на ноги. С натугой, будто держала на себе груз невыносимой боли всех рабов Кодеша и Арескои. Эйя хрипел рядом. Он тоже становился человеком медленно и мучительно. Но Габия уже могла говорить.
— Это сидит внутри тебя! — выдохнула она в посеревшее лицо брата. — Ты же сильнее этих ублюдков!
Последний ее крик разнесся по сонному лесу, спугнув нескольких только что угомонившихся птиц.
Арескои не верил своим глазам — перед ним на краю обрыва стояли два уставших, взмыленных человека, оборванных и безоружных, но в их глазах горел яростный неукротимый огонь. И Арескои понял, что эти слуги перестали быть слугами, что эти рабы перестали принадлежать кому‑либо с сегодняшней ночи окончательно и бесповоротно и что здесь он имеет дело не со смертными, а с людьми.
И неистовый бог махнул в направлении близнецов белой рукой убийцы.
Он понял, что проиграл это сражение.
Если бы Джоу Лахатал знал наверняка, куда этой ночью отправился его вездесущий брат, то последнему, конечно, не поздоровилось бы, хотя трудно себе представить, как можно одолеть смерть.
Га‑Мавет широко шагал по длинной темной лестнице, не освещенной ни крохотным лучиком света, и размышлял над тем, что произошло бы в мире, откажись он исполнять волю старшего брата. Просто так повелось с самого начала, что Джоу Лахатал был первым, А‑Лахатал — вторым. А потом уже все остальные боги. Но ведь мир мог быть устроен и иначе.
Га‑Мавет подозревал в последнее время, что мир и на самом деле устроен несколько иначе, чем ему представлялось в течение многих тысячелетий. И это было странно.
Он чувствовал необходимость посоветоваться с кем‑нибудь, кто был старше и мудрее. Поэтому га‑Мавет проник в обитель одного из самых грозных и мрачных Древних богов — Тиермеса. Тиермес выполнял в древности ту же работу, что и га‑Мавет. Он был Богом Смерти, но к нему относились несколько почтительнее и боялись гораздо больше, чем Черного бога. Га‑Мавет шел узнать почему.
Ему казалось, что он будет несколько столетий подниматься по этой бесконечной лестнице, но тем не менее он знал — хотя эти знания ощущениями никак не подкреплялись, — что на самом деле спускается в невероятные глубины. То, что в разных мирах называли Адом, Тартаром, Преисподней, было местом обитания Тиермеса, проникавшим в разные времена и измерения. Здесь, на Варде, это место носило название Ада Хорэ. Хотя, поправил себя га‑Мавет, может, это уже не на Варде и даже не на Арнемвенде, а где‑то еще.
Он чувствовал себя как попавший в логово льва годовалый щенок волкодава, привыкший к тому, что все цыплята и котята во дворе его боятся.
Га‑Мавет никогда не уставал удивляться тому, что Тиермес так легко уступил ему свое место. Если многие Древние боги Арнемвенда были лишены возможности проникать надолго в созданный ими мир, а многие действительно утратили к нему всякий интерес, то Тиермес мог бы никуда не уходить. Тем не менее с падением Древних ушел и он, подозрительно легко отнесясь к тому, что огни на алтарях его храмов вскоре погасли, а люди стали возносить молитвы га‑Мавету — желтоглазой смерти.
Говоря откровенно. Черный бог отчаянно трусил, спускаясь в Ада Хорэ, — но не видел для себя иного выхода.
Обладающий способностью видеть в темноте, га‑Ма‑вет здесь двигался подобно слепцу, ибо в Ада Хорэ царила не темнота, но тьма. И во тьме и мраке Тиермес смеялся над Черным богом.
Этот хохот потряс до основания хрупкое и ненадежное пространство, в котором продвигался Малах га‑Ма‑вет, после чего тот окончательно потерял ориентацию.
Растерянный и злой, он остановился на ступеньке и проговорил негромко:
— Вместо того чтобы смеяться, лучше показался бы. Не часто к тебе гости приходят, я думаю.
— Неправильно думаешь, — ответил глубокий и звучный голос, который шел, казалось, отовсюду. — Как раз ко мне гости приходят гораздо чаще, чем к кому‑либо.
Тем не менее на лестнице вспыхнул призрачный голубой свет, пронизывающий смертным холодом, и в этом свете га‑Мавет увидел, что находится в некоем подобии сада — если можно было назвать садом множество растений, заключенных в прозрачные хрустальные колонны, сияющие изнутри разным цветом. Самым удивительным и непривычным было то, что свет из колонн не распро‑; странялся вокруг, будучи надежно заключен в своей хрустальной тюрьме. Здесь царила жуткая, невыносимая красота. И га‑Мавет с завистью подумал, что он не в состоянии придумать и сотой части тех чудес, которые Тиермес у показывал ему с поистине царской небрежностью. Мелким чувствовал себя Черный бог Арнемвенда — мелким, несмышленым и жалким.
— Зачем пожаловал, мальчик? — спросил Тиермес, и в последнем слове га‑Мавет, как ни старался, так и не смог найти насмешки: он действительно был совсем маленьким мальчиком рядом с грозным и вездесущим богом.
Из холодного голубого пламени появилась серебристая фигура и медленно двинулась по направлению к га‑Мавету. Тот уже видел Тиермеса, но все же оторопело попятился, ибо трудно было лицезреть владыку Ада Хорэ абсолютно бестрепетно. Как его непостижимое пространство, так и Сам Бог Смерти был красив невероятной, смертельной красотой. Не было в ней ни созидания, ни жизни, ни мысли. Но она была тем не менее — непостижимая уму, недоступная воображению, — и га‑Мавет более чем когда‑либо почувствовал себя человеком. Обычным смертным, перед которым встала смерть во всем ее великолепии и мощи.
Тиермес был высок, выше Черного бога, но удивительно пропорционально сложен. Его кожа отливала жидким серебром, а глаза своим цветом более всего напоминали ртуть. Густые волосы змеились по плечам всплесками голубоватого пламени, а лицо казалось изваянным бессмертным скульптором — не было в мире ничего прекраснее и холоднее лица Тиермеса, ни в этом мире, ни в каком‑либо другом. За плечами владыки Ада Хорэ трепетали полупрозрачные драконьи крылья, истинную мощь которых знал только он сам; а длинные стройные ноги иногда казались змеиным хвостом — до того легко и изящно ступал Тиермес по некоей клубящейся поверхности. Более точного определения здешнему полу га‑Мавет отыскать не смог.
— Ты прекрасен! — не удержался он от потрясенного восклицания.
— Я и должен быть прекрасен, — согласился Тиермес нежным и звучным, как орган, голосом, — ибо во мне все нуждаются. Как бы меня ни называли, где бы меня ни ожидали, я должен быть прекрасен, иначе меня никто не позовет.
— Ты поможешь мне? — тихо спросил га‑Мавет.
— Почему я должен помогать тебе, занявшему мой трон?
— Не знаю, — потерянно отозвался желтоглазый бог.
— И я не знаю… Но помогу, из прихоти. И еще потому, что я никогда не терял своей власти над Арнемвендом. Видишь, я откровенен. Так что заплати мне и ты той же монетой. Для чего ты спустился в Ада Хорэ?
— Я столкнулся с проблемой там, наверху…
— С какой?
— Люди, Тиермес. Они не хотят умирать. — И га‑Мавет тоскливо уставился на хрустальную колонну с заключенным в ней зеленым свечением.
Тиермес переместился поближе. Его крылья трепетали и шелестели.
— Люди никогда не хотели умирать. Но это было не важно. Что же изменилось теперь?
— Не знаю, Тиермес, иначе не стал бы лезть в Ада Хорэ по собственной воле…
— Действительно, — насмешливо взглянул на него Бог Смерти, — не стал бы. Хорошо, я помогу тебе, но расскажи все по порядку.
— Я должен уничтожить несколько человек, прежде чем они достигнут определенного места. При этом Джоу Лахатал и А‑Лахатал хотят, чтобы боги как можно меньше участвовали в событиях, а все было сделано руками людей. И только в последнюю минуту я могу появиться — и слегка подтолкнуть развитие событий в нужном направлении.
— Ну и что ты усмотрел в этом необычного? Мы все и всегда делали руками людей — еще не хватало беспокоиться самим. Суета еще никого не приводила к добру.
— В нашем поведении ничего необычного нет, владыка. — Слово «владыка» само вырвалось у га‑Мавета, но он об этом не пожалел, даже в голову не пришло. — Но эти люди не хотят умирать — и не умирают.
— И что удивительного ты усмотрел в этом порядки вещей? — переспросил Тиермес.
