Опустевший город снова стал наполняться суетой и шумом. Приближался праздник Шавуот. Люди приходили с полей, обожженные солнцем, украшенные ветками и колосьями. Они с пением шли по улицам. Мы этого не замечали. Мы продолжали молиться до полного изнеможения. Но молитва приходила все труднее и труднее. Жизнь пробивалась к нам звуками, долетающими из–за стен, и мы чувствовали, что от нее не отгородиться. «Надо снова начинать как–то жить, — не отпускала упорная мысль, — как–то жить, как будто и не было всего того, что случилось. Бог сошел на землю, приоткрыл Свое сердце, но земля осталась землей. Через пару лет, — думалось мне, — нам будет только казаться, что Он жил, умер, воскрес. Бог в небесах не может исчезнуть, но Бог, Который страдал и умер, должен постоянно воскресать заново, чтобы о Нем помнили.
„Они, — думал я, — столько всего пережили, что им воспоминаний хватит до смерти. Они будут передавать их детям и внукам. Но если ничего не будет происходить, то Его Царство превратится в сказку. Даже самые сильные и славные царства преходящи, почему, собственно, должно оказаться более прочным Царство любви?“
Я часто смотрел на Нее. Это было единственное утешение, единственная Надежда. Ученики нередко принимались растроганно вспоминать то, что было, возвращались памятью в Галилею. Она же больше никогда не возвращалась к прошлому. Она молилась о будущем. Я смотрел на Нее, и Она, чувствуя мой взгляд, поднимала глаза и улыбалась. Мне казалось, что Она понимает, как я устал, и этой улыбкой поощряет меня приложить еще одно небольшое усилие. Я возвращался к молитве, с усилием повторяя: „Господи, пошли то, что Ты обещал послать. Пошли скорее… Можно было веками ждать Твоего пришествия. Ожидание Неведомого не так мучительно. Но после того, как Ты позволил услышать Твой голос, дальнейшее ожидание становится непереносимым. Девятый день минул — и ничего не произошло! Девятый день! Понимаешь ли Ты, как это много? Для Тебя тысяча лет, как один день. А для нас день часто длится дольше, чем тысяча лет“.
Сгустились сумерки — и начался Праздник. Весь город высыпал на улицы. Длинные вереницы богомольцев, днем прячущихся в тени, двигались к храму, неся зажженные факелы. Отовсюду слышались крики и взрывы смеха, звуки песен уносились вверх, словно вместе с людьми пели стены.
А мы, поужинав, снова вернулись к молитвам. Это Она нас призвала. Сегодня Она требовала от нас больше, чем в любой другой день. Сон смежал нам веки, но мы превозмогали его из последних сил. Мы хором произносили псалмы. Снова и снова возвращались к молитве, которой Он нас научил: „Да придет Царство Твое…“ Это Царство, наверное, должно было прийти вместе с Утешителем. Ночь пролетела над нами, такая же тяжелая, как ночь Пасхи. И снова эта была ночь борьбы. „Боремся, как Иаков со своим Ангелом; или как Он, одинокий, боролся со Своим Отцом“. Только мы–то были всего лишь людьми. Даже Она, Мать Сына Божьего, была человеком. Мы пытались выстоять одни… Только в самом ли деле мы были одни? Мы являли собой небольшую кучку самозабвенно молящихся людей, но наша жалкая молитва, временами переходящая в сонное бормотанье, была словно поддержана тысячью других голосов, как будто молящихся рядом с нами. Несмотря на то, что никогда еще в течение всех этих дней мы не молились так плохо. Мы читали псалмы на исходе сил внимания. То и дело кто–то из нас начинал дремать, покачивался и едва не падал. Колени у нас горели. Каждая пылинка впивалась в них, как острие. Казалась, этой ночи не будет конца. „Неужели мы так и будем молиться до самого утра“, — возмущался я. Нетерпеливо, почти гневно я поднял на Нее глаза. А Она после одного псалма тут же заводила следующий. Видя наши побледневшие от усталости лица, Она поощряла нас улыбкой: „Еще немного, дети… Держитесь!“
Мы опять возвращались к нашему бормотанью, окунаясь в молитву, как в реку, берега которой не видно. После подобных усилий в человеке уже ничего не остается, словно он всего себя отдал, до последней кровинки. Свет ламп тускнел и исчезал, его гасил занимавшийся день. Чернота переставала быть черной. Наконец, на стену упал первый луч солнца, поначалу бледно–розовый и слабый, но с каждой минутой становящийся все сильнее, как растение, уцепившееся за влажный комок земли. Луч набирал силу, делаясь все ярче и золотистее. Мы продолжали молиться. Стена перед нами уже пылала и слепила нам глаза потоками света. Веки припекало. Я чувствовал себя на последнем издыхании. Опустив руки, я оперся о землю кончиками пальцев. На месте колен я ощущал сплошную рану, будто бы у меня не было ног и я стоял на кровавых культях.
Вдруг Мириам выпрямилась, подняла голову, раскинула руки. В эту минуту Она напоминала первосвященника, который приносит жертву и ждет, когда сверху падет огонь, чтобы поглотить ее. Она что–то тихо говорила. Мы прервали молитву и, как зачарованные, смотрели на Нее. И тогда…
Что–то метнулось между нами. Что–то обрушилось на нас сверху: невидимая субстанция силы и жара… Тебе, Юстус, конечно, знакомо это чувство: когда надвигается ураган, то начинает мерещиться, будто к тебе приближается невидимый великан; поначалу он стоит в нетерпении, а потом принимается рвать, пинать, бить. Это недоброе существо, это некто злой, который дает нам почувствовать свой гнев, это безумец, который готов нас растоптать, чтобы удовлетворить свою ярость.
Но тот великан, которого мы ощутили среди нас, пришел не в гневе. Он обрушился на нас горячим ветром, однако сдерживал свою силу, чтобы не спалить нас. Это был некто милосердный, помнящий о нашей слабости. Он влетел в комнату подобно огромной птице, крылья которой касались наших лиц и издавали грозный шум, но чей полет был спокоен и уверен. Она описывала над нами невидимые круги, все ниже и ниже, пока, наконец, не опустилась нам на головы. Она могла бы раздавить нас, мы ясно это чувствовали, — но не раздавила. Она легко прикасалась к нам, и в этом прикосновении была любовь. В воздухе заметались какие–то огненные блики, они касались наших голов, проникали вглубь наших мыслей. Нечто невидимое переливалось в нас. Мы глотали ветер, он пробирался в самую глубину наших сердец, обжигал нам губы, как обжигал уголь губы Исайи. Он поглощал нас, но так, что мы жаждали быть поглощенными. Мы походили на женщину, которая готова погибнуть в объятиях возлюбленного. Вдруг мы осознали, что кричим. Наверное, так кричит ребенок, выходящий из материнского лона. Сила, которая снизошла на нас, несмотря на всю свою благодатность, разрывала нас на куски. Если бы это продлилось дольше, мы просто перестали бы существовать. Одного только поцелуя этой силы было достаточно, чтобы заставить человека вырваться из пределов самого себя. Еще минута — и мы превратились бы в реющие в воздухе язычки пламени, в сорванные со стеблей цветы. Но страшное дуновение уже ослабевало. Оно лишь ласково прикоснулось к нам для того, чтобы кусок глины превратить в пульсирующее жизнью тело, — и исчезло. В нас осталась крупица той Силы, которая прошла через нас. Не переставая кричать, мы поднялись с разбитых колен. Тела наши были прежними, с их неизменной потребностью в сне и пище, но в этой жалкой телесной оболочке бушевал огонь, способный спалить землю. Мы утратили внутреннее равновесие. Нам необходимо было кричать, потому что в нас вошло нечто большее, чем могло вместить человеческое тело. Мы опять стали кружком как на молитву, однако порыв немедленно действовать сжигал нас. Внутри у нас все горело огнем, в который подлили масла. Потребовалось еще некоторое время, чтобы осознать, что мы обрели нашу собственную, только ставшую вдруг зрелой сущность. Послушай, Юстус, я понял, что значит родиться заново! Он был прав: для этого не надо становиться снова ребенком. Родиться заново означает возродиться во всей полноте своих возможностей. Мы, люди, рождаем младенцев, которым еще только предстоит стать кем–то. Бог сразу рождает исполинов, вырывающих городские ворота и громящих вражеское войско. О, Юстус, как многое мне сделалось сразу ясно. Я также понял, что именно я кричу. Я кричал о мудрости мирозданья, и они кричали рядом со мной о том же самом. Не подумай, однако, что я вдруг сделался великим ученым и превзошел знанием тебя, моего учителя. Нет, нет! Я узнал лишь то, что было необходимо мне. Теперь передо мной открылся прямой предуказанный путь. Я знаю, куда идти и что делать. Не только знаю, но и владею средствами для осуществления этого. Горе мне, если я не сумею ими воспользоваться! Но я пойду! Пойду! Разве я могу остаться в стороне? Ни один из нас не мог бы…
Мы выбежали из дома и наткнулись на сборище людей. Здесь были купцы, богомольцы, прибывшие издалека паломники. При виде нас они разразились смехом. Наверное, мы выглядели очень потешно: кучка людей с горящими глазами, что–то выкрикивающих и размахивающих руками. Народ, пересмеиваясь, спрашивал друг у друга, кто мы такие и почему ведем себя, как безумцы. Вокруг нас звучали чужие языки и наречия. Вдруг я заметил, что понимаю некоторые из них. Как будто я сразу, таинственным образом стал понимать язык, на котором мне придется говорить. И не только я один. Каждый из нас получил знание языка тех людей, которые были ему доверены. Мы не только понимали их, мы могли с ними разговаривать. Мы стояли ошеломленные обретенным умением, и, одновременно, напуганные тем повелением, которое за этим приобретением скрывалось. У нас больше не было выбора. Мы так часто уклоняемся от наших обязанностей отговоркой: „Я не сумею этого сделать…“ Теперь уже нельзя было ни от чего уклониться. Да, Юстус, такие минуты случаются в жизни всего лишь раз. Я знаю. Сегодня я уже знаю. Снизошедшая на нас сила тоже имеет свои границы. От нее можно убежать… Но стрела летит быстро и, раз достигнув цели, остается там навсегда. Быстроногий беглец унесет ее в своем боку…
