опустел.
Стало на порядок легче. Даже токсичная анестезия медленно, но верно отпускала его тело и разум, облегчая самочувствие и возвращая былую ясность ума. Но до полной реабилитации было ещё далеко.
Человек-птица отставил кувшин в сторону, на столик у кресла. С него же взял тарелку с ложкой. Принялся молча кормить Альдреда. Ренегат не задавался вопросом, что это. А когда прочувствовал вкус, и вовсе оживился. Глаза распахнулись предельно широко. До жути причудливое сочетание нот. На грани изумления с отвращением.
Ясно было одно: это не местная кухня. Солёный рис — он слипался в комки, больше напоминавшие клёцки. Некие вязкие, ферментированные бобы — то ли соя, то ли фасоль обычная. И конская солонина, вымоченная в воде ради мягкости.
Такое Флэй не ел. И при любых других условиях ни за что бы не дерзнул отведать, посчитав специфическим. Однако здесь и сейчас оказался не в праве выбирать — и просто ел, не противясь. Голод пересилил капризность.
Ренегат молча, с охотой уплетал странное блюдо ложку за ложкой, пока тарелка не опустела. В желудке стало приятно от сытного обеда. По телу начало расходиться тепло. Какой бы еда ни была, она придаст ему сил. И на том спасибо.
Дезертиру стоило бы начать разговор, осведомиться, кто этот человек. Но он до сих пор не оправился после манипуляций, над ним проведённых. Понятия не имел, болеет ли ещё, либо чудесным образом исцелился. Еда отбила у него всякое желание что-то выяснять здесь и сейчас. Альдред лишь хлопал глазами, дышал через раз и смотрел отсутствующим взглядом в никуда.
Его обуревали совсем иные ощущения, чем раньше. Это не та жгучая боль от лезших минералов, что настигла его посреди госпиталя Сестёр Милосердия. Не было похоже нынешнее самочувствие и на адское жжение по пробуждению. Всё тело просто-напросто пекло, словно его закинули в сушильню. И приятно, и душно. По крайней мере, Альдред ясно понимал: ему уже лучше.
Между тем человек-птица забрал опустевшую посуду и направился к выходу. Покидая своего гостя, он призвал ненавязчиво:
— Засыпай.
Наблюдатель закрыл за собою дверь. В коридоре слышались его шаги. Стук каблуков действовал на Флэя убаюкивающе. И хотя дезертир был только рад поддаться усталости, всё происходившее казалось ему неестественным. На него как будто насылали морок. Была ли это некая колдовская сила в самом деле?..
Этого предатель не знал. Да и ему, в общем-то, плевать на это хотелось. Главное, что о нём заботились. Хотели бы убить — убили. В крамольную мысль, будто выхаживают на убой, он почему-то отказывался верить.
В Саргузах только один Учёный — да и тот сдох.
Достаточно оказалось одного слова, чтобы подействовать на дезертира моментально. Глаза его начали слипаться сами собой. Веки тяжелели, отчаянно тянулись друг к другу. Ренегат чуток поклевал носом. Подбородок его клонило к груди. Ещё миг — и Альдред уже совсем провалился в бесцветный сон.
Самый лучший сон, продлившийся, по ощущениям, не больше минуты.
День пятый, полдень
Проспал Альдред ещё от силы часа три.
И хотя очнулся он в холодном поту, стало ему в разы лучше. Не сказать, что чувствовал себя также бодро и бойко, как до болезни, но всяко живее, чем даже во время кормёжки. Анестезия, равно как и чумная симптоматика, покинули его организм.
Кашель прошёл, и в горле не першило. Голова стала ясной, насколько представлялось возможным. Боль утихла, оставив после себя только лёгкие покалывания на коже. Лицо ещё сводило от минералов, что лезли из черепа, но в целом ничто не сковывало его мимику. И всё равно было страшно поглядеть на себя в зеркало.
Вдруг Чёрная Смерть оставила на нём неизгладимый отпечаток? Всё же чёрный нектар буквально рвал его физиономию на куски. А после такого не оправляются!
Ему бы не хотелось жить в теле урода, на которого без слёз не взглянешь: и так не был красавчиком. Тем более, по самым оптимистичным оценкам, жизнь его только начиналась. До гроба он прошёл только треть пути.
Словом, Флэю было не угодить. Обратился — плохо. Оправился — тоже ничего хорошего. Как говорится, свинья везде грязь найдёт.
Тяжкие думы прервались, не успев и увлечь ренегата за собой. Альдред почувствовал на себе строгий взгляд незнакомца. Откликнулся на него — и увидел перед собой человека-птицу, но без его причудливой маски. И всё-таки это был врач. Тот самый доктор-чудотворец, победивший мор.
Незнакомец позволил себе улыбнуться сдержанно и подытожил:
— Значит, всё-таки проснулись? Хорошо.
Дезертир ожидал увидеть кого угодно, только не иностранца. В последнее время Флэй чересчур часто с ними сталкивался. И не все из них ему благоволили.
«Шумаец? Врач — шумаец? Вот уж не ожидал!»
Если его взяли врачевать при госпитале Сестёр Милосердия, значит, это был исключительный специалист. В основном же там работали те доктора, чья деятельность получила одобрение от местного епископата.
Переселенец из страны Тысячи Городов. Как и паосцев с обитателями Невольничьего Берега, их легко было отличить от прочих чужестранцев.
Кожа, как правило, или смуглая, или бледная, с лёгким оттенком желтизны. Глаза раскосые — от янтарных до тёмно-карих и даже непроглядно чёрных. Волосы вороные. Рост в среднем ниже, чем у коренных народов Западного Аштума. Чего и говорить о великанах из Пао. Правда, и там имелись свои полурослики.
Этот шумаец несколько отличался от своих соотечественников. Примерно лет сорок. Такой же высокий, как Альдред. На удивление светлый. По крайней мере, темноволосый. Да и облик, в целом, под стать корням. Он вполне мог оказаться полукровкой: некоторые черты доктор позаимствовал у потомков западных варваров.
Обычное дело, в целом. В Саргузах таким уже никого не удивишь. Среди бедноты вне зависимости от религиозных конфессий и культурных различий имели место межрасовые браки. Пока богачей заботило только упрочение своих позиций среди сливок общества, в низах происходил сущий Хаос. Горожане хоть и не приветствовали смешивание с чужаками, большая любовь порой отвоёвывала свои права.
Здесь могло иметь место то же самое.
Альдред не сразу сообразил, что ему сказать. Всё, что он смог из себя выдавить, опомнившись после болезни, это:
— Доктор? Это… о Вас говорил брат Фульвио?
Можно подумать, ничего лучше на ум прийти не могло. Но ренегату это показалось важным. Предатель должен был убедиться.
Тот нахмурился, не понимая, о ком шла речь:
— Кто?
Вопрос застал шумайца врасплох. Похоже, он даже не знал, кого лечил от чумы. Если лечил вообще он.
«Сдаётся мне, врач упражнялся на чумных под шумок. В обход мер, принятых руководством этого госпиталя.
