в крупный черный горошек. Длинные подвитые волосы волнами лежали на плечах. Он взял гитару, а зал притих. Аккорд, другой, третий… Яким словно искал между струнами слова.
– Маркитаночку, – просили с соседнего столика.
– Обнаженную Нелли.
– Сегодня спою вам другое, – сказал с улыбкой Яким. Он научился улыбаться так, что каждый думал, будто Яким улыбнулся только ему.
Яким поставил ногу на стул и, взяв бравурный аккорд, запел на модный мотив душещипательного романса:
Мой муж уехал в Амстердам.
Вы приходите, я вам дам…
Стаканчик чаю с сухарями…
Яким продолжал петь. У него студентки студентам, артистки артистам, дитя в колыбели и старуха на печке – все говорили такие речи, что даже видавшие виды люди прыскали от удивления. Но все кончалось невинным стаканчиком чая с сухарями.
В тот вечер Яким нашел покупателя на Ванюшкино золого и познакомил его с тонюсенькой девчонкой. Приведя Ванюшку домой, девушка раздевалась и плакала. Ванюшке нравилось это. Он начинал казаться себе очень сильным.
К сожалению, деньги кончились удивительно быстро и пришлось возвращаться в тайгу, ждать, когда Ксюша с Ариной намоют новую порцию золота и можно будет снова идти «к Вавиле»,
Сейчас в душе Ванюшки росла злоба на «чернявку».
– Ксюха, может, присядем. Мы ж с тобой и не говорили как след. А поговорить шибко надо. Слышь, может, к избушке свернем, так все ладком и уладим… Не хошь в избушке?. – в груди Ванюшки кипело, но он старался разговаривать ласково: – Давай присядем, костер разведем, меня комары, скажи, напрочь объели. Молчишь? А я вот люблю тебя. Ты у меня сильная, красивая. А што ругался я – то мужицка обида ругалась. Ксюх, а Ксюх, ответь-ка ты мужу свому.
Ксюша молчала.
С того первого дня и началась для Ванюшки двойная жизнь. Истратив деньги, полученные за золото и пушнину, он облачался в крестьянскую рубаху из домотканной холстины, подпоясывался сыромятным ремнем, надевал штаны из холста с заплатами на коленях, пахнущие дегтем бродни и шел в тайгу. Ксюше с Ариной говорил:
– Вавила поклон тебе шлет. И Вера поклон. Егоров Петьша большой стал да шустрый, по деревьям, как белка, шастает. Четыре боя с колчаковцами было. Ох, и наклали мы им.
– А ты сказывал Вавиле: Ксюха, мол, устала в тайге без людей. Ксюха, мол, тоже хочет в отряд, воевать, как и все?
– Как же, сказывал, и не раз. У Вавилы один ответ: таких, штоб с колчаками драться, у нас много, а штоб отряд кормить – одна Ксюха. Убьют ее, не дай бог, и погиб отряд. Во как! Беречь надо Ксюху. Да и куда ты сейчас с дитем пойдешь?
– Все понимаю, Ванюша, но тоскливо мне без друзей. И Арине тоскливо. Хоть бы в месяц раз увидеть людей, посидеть у костра, душу отвесть, а после сызнова можно в тайгу.
– А ты со мной отведи.
Вроде и верно Ванюшка сказал: «С кем же еще душу отвести, как не с милым. Ан, нет. Любовь любовью, а дружба дружбой. Хорошо, когда они вместе. В берестяной коробочке хранится у Ксюши томик стихов Некрасова. Прочтешь из него несколько строк – и как в другой мир попал. Словно чище стала, выше, глаза зорче. Ванюшка смеется. А Вера бы не смеялась.
…От ресторанов, похмелья Ванюшка уставал. Придя в таежную избушку, и проводив на работу Ксюшу с Ариной, он бродил по тайге, удил рыбу, а больше спал, Иногда тоже мыл золото.
В городе первые дни Ванюшка с головой окунулся в кабацкую атмосферу. А через неделю появилась какая-то горечь, Досада. Словно обманули его, подсунув что-то фальшивое.
С начала нэпа на главной улице города открылся ресторан под яркой вывеской. Вновь появился цыганский хор. Расстегаи, блины, осетрина с хреном, А вина… «Поди, не в каждом раю бывает такое, – думал Ванюшка. Не знавший ни в чем узды, он набрасывался на вина, на поросенка с гречневой кашей, сажал на колени девку и мял ее всласть. Так неделя, вторая… Потом захотелось чего-то неиспытанного. Зайдет бывало, Ванюшка прямо на кухню, заглянет в кастрюли, на сковородки, и как от оскомины лицо перекосит.
– Ну накорми ты меня таким… гм… штоб самое наилучшее.
– Извольте уху из ершей, заправленную стерлядкой?
– Надоело.
– А может, милость будет откушать суп консоме с хрустящими гренками?
– На рожна мне твои консоме. Ты мне такое сваргань, што другие никогда не ели и не будут есть.
«Проклятущий, – ругал он портного, – у Росомахи выдумки поболе, чем у тебя. Пришьешь на гачи пряжки и думаешь, никто шибче тебя не нагрезит. Вечор в ресторан парень пришел – у него в синие гачи вставлены красные клинья, как молнии блещут».
Вначале Ванюшка упивался любовью тоненькой девушки с большими и грустными глазами. Но проходили дни и хотелось чего-то нового, непременно нового. Ванюшка пришел к царь-бабе и жил у нее целых пять дней. Ставя на стол коньяк, он восхищался мощью ее фигуры и говорил: «Ты люби меня, как никто не любил. Поиимашь, как никто. Душу, душу мою пойми, она особого требует».
На пятую ночь царь-баба влепила Ванюшке затрещину, «Гаденыш, срамник, подумать только, кого удумал. Вон отсюда и денег твоих мне не надо».
Воспоминания о неблагодарной бабе вернули к действительности.
– Ксюха, ну сколь можно дундить. Люблю ж я тебя, а ты винтарь наставила в спину. Слышь, отзовись.
Может, и вправду любит? Полжизни напрочь бы отдала, лишь бы правду узнать. Што б ни случилось, а он один у меня, другого не будет. Может, ошиблась я?… Нет, у власти Советы, не колчаки. Всех глупых баб мужики непременно обманывают, пусть и меня тоже. Но он и товарищей обманул»,
– Иван, кто ты такой?
– Муж твой.
– И все? Боле ничего не добавишь? А с Горевым где ты стакнулся?
Ванюшка молчал. Он приметил, что Ксюша идет как-то странно, тычет ногами, как параличная. «Э-э, да она прошлу ночь не спала… Никак на ходу засыпат. А ну как заснет…»
«…Ксюша-а… Ксюша… – зовет Ксюшу мать. Хватит тебе ягод брать. Обедать иди…»
А земляники перед Ксюшей – красно. Как кислица, гроздьями, и крупная.
Кто-то в плечо толкнул. Да больно. И исчезли разом яркое солнце, заимка, мать, земляника. Тусклый месяц на небе.
Грязная тропка среди пихт. Иван впереди. «Кого он ко мне нагнулся? Ждет, чтоб упала?…» Ксюша яростно закричала:
– Ты идешь аль стволы подпирать? Иди. Не то…
«Норов кажет, подлянка! У-у-у… Ничего, на норове далеко не уйдет. Только б дремать начала».
Темнело. Еще
