Засадили в кутузку. Притом не в общую камеру, как обычно водилось в доме предварительного заключения, а в отдельную. Целую неделю выдерживали его: ни на допросы не водили, ни к нему не заявлялись. Было время для осмысления своего положения. Михайлов понял: о нём сведаны. Но решил запираться до последнего, прекрасно зная, что прямых улик против него у властей нет. Впрочем, и надежды на освобождение тоже нет.
Наконец его повели к следователю. Это был узколицый высоколобый человек с пронзительным взглядом из коричневых глазниц и узкой, аккуратно подстриженной бородкой. При появлении Михайлова он отчего-то приподнялся, поклонился ему и снова сел.
— Чрезвычайно рад, господин Михайлов Александр Дмитриевич, встрече с вами-с, — не проговорил, а пропел он. — Да-да, не отпирайтесь, я давно — однако не только я, а всё наше ведомство, — ждал встречи с вами.
— Не могу сказать этого о себе, — не удержался узник. — Я вовсе не желал этой встречи.
— И тем не менее вы у нас. Должен вам признаться: мы весьма наслышаны о вас, о ваших многочисленных талантах. Мы так же, впрочем, как ваши единомышленники, весьма ценим вас, а потому долго готовили эту встречу. К сожалению, наши сведения о вашей роли в преступной организации, именуемой «Народной волей», в её исполнительном комитете, наконец, в группе «Свобода или смерть», не совсем полны. И мне бы хотелось услышать о некоторых деталях из ваших уст.
«Чёрт возьми, они знают, — мрачно думал Михайлов, — знают обо мне, но от кого? Во всяком случае я ничего не скажу, это должно быть ясно этому типу».
— Что же вы молчите? А, понимаю, вы станете запираться. Но запирательство никак не облегчит вашей участи. Между тем как чистосердечное раскаяние могло бы её значительно облегчить. Ах, Александр Дмитриевич, с вашими-то талантами вы могли бы принести великую пользу обществу, а между тем вы употребили их на разрушительную деятельность, на смертоубийство. Более того, вы покусились на священную особу государя императора, снискавшего всенародное прозвание освободителя... Молчите?
— Все ваши ухищрения напрасны, — выговорил Михайлов, — я не стану отвечать ни на один ваш вопрос. Так что не трудитесь и прикажите меня увести.
— Сожалею, Александр Дмитриевич, весьма сожалею, — следователь покачал головой. — Однако я всё же не оставляю надежды на душеспасительную и даже доверительную с вами беседу. Подумайте, а? Я искренне хочу спасти вас от петли, да-с. А она, сожалею, видится в финале вашего жизненного пути, ежели вы не одумаетесь.
При этих словах по спине Михайлова прошёл холодок, невольный, неуправляемый. Однако, собрав свою волю, он отвечал:
— Я должен заявить, что готов ко всему, что уготовит мне ваше так называемое правосудие. У вас нет доказательств моей вины...
— Мы непременно предъявим их вам, господин Михайлов, можете не сомневаться, — тон следователя стал жёстким, как видно, он начинал терять терпение. — А пока я советую вам основательно подумать — мы предоставим вам возможность и время.
Он позвонил, и Михайлова снова водворили в камеру.
«Пугает, — размышлял Михайлов, — никаких вещественных улик у них нет. Что же есть? Чьи-то показания, обрисовавшие мою роль в организации, быть может, с достаточною полнотой. Но чьи?»
Он улёгся на жёсткие доски. Было горько и стыдно. Более всего его мучила вина перед товарищами. Вина и стыд. Он, которого называли гением конспирации, который преподал эту науку и практику всей организации, кого почитали неуловимым и неуязвимым, попался! Да так глупо!
Некоторое время назад он оставил для архива организации биографические заметки. В них он писал: «В характере, привычках и нравах самых видных деятелей нашего общества было много явно губительного и вредного для роста тайного общества; но недостаток ежеминутной осмотрительности, рассеянность, а иногда и просто недостаток воли и сознательности мешали переделке, перевоспитанию характеров... Мы также упорно боролись за принципы централизованности. Это теперь всеми признанные истины, но тогда за это в своём же кружке могли глаза выцарапать, клеймить якобинцами, диктатором и проч...»
Теперь ему первому следовало выцарапать глаза: за что боролся, на то и напоролся! Позор, позор!
Он долго размышлял над своим положением. Угроза следователя представлялось ему поначалу шантажной. Но спустя некоторое время он осознал, что она вполне реальна: новый чрезвычайный закон позволял власти применять смертную казнь и вовсе без улик, по своему усмотрению...
«Пусть это будет мне карой за дурость и легкомыслие, — казнился он. — Горько и стыдно перед товарищами».
А следователь всё же продолжал на что-то надеяться: а вдруг раскается. Он продолжал встречаться с узником и вести то укорительные, то душеспасительные речи. Но видя безнадёжность своих усилий, отступился.
Михайлову удалось передать на волю своё завещание: «Завещаю вам, братья, не расходовать сил для нас, но беречь их и употреблять лишь в прямом стремлении к цели... Завещаю вам, братья, издать постановления ПК от приговора Александру II и до объявления о нашей смерти включительно. При них приложите краткую историю о деятельности организации и краткие биографии погибших членов её... Завещаю вам, братья, не посылайте слишком молодых людей в борьбу на смерть... Завещаю вам, братья, установить единообразную форму дачи показаний, до суда, причём рекомендую вам отказываться от всяких объяснений на дознании, как бы ясны оговоры или сыскные сведения ни были. Это избавит вас от многих ошибок... Завещаю вам, братья, контролировать один другого во всякой практической деятельности, во всех мелочах, в образе жизни. Это спасёт вас от неизбежных для каждого отдельного человека, но гибельных для всей организации ошибок. Надо, чтобы контроль вошёл в сознание и принцип, чтобы он перестал быть обидным. Завещаю вам, братья, установить строжайшие сигнальные правила, которые спасали бы вас от повальных погромов... Простите, не поминайте лихом...»
Лорис-Меликову доложили, что в сети угодил выдающийся террорист, один из тех, кто возглавлял «Народную волю». Но решительно отказался от дачи показаний. Прямых же улик против него нет.
— Ничего, что нет в данный момент, пусть посидит до тех пор, пока не обнаружатся, — распорядился Лорис. — У нас есть время, есть и терпение.
И во время очередного доклада императору он, довольно улыбаясь, сказал:
— Государь, докладываю вам, что мы изловили крупную рыбу. Этот Михайлов, слывший великим конспиратором, глупо тем не менее попался. Он один из главарей революционеров. И по сведениям, которыми мы располагаем, светлая голова и авторитет среди заговорщиков.
— Коли голова слишком светлая, надобно её отсечь, — прокомментировал Александр. — От этих светлых голов чёрные беды. Коли они не хотят приносить пользу России, в них нет надобности.
— Согласен, весьма мудрая мысль. К сожалению, мы не располагаем против него прямыми уликами.
— Ты хочешь, чтобы он взорвал меня, вот тогда явятся и прямые улики? — насмешливо обронил Александр.
— Помилуйте, Государь, — притворно всплеснул руками Лорис, — таковая мысль не могла явиться мне и в кошмарном сне.
— То-то же, — Александр, зевнув, прикрыл рот ладонью.
— Надеюсь вскоре доложить вашему величеству и о поимке других главарей преступного сообщества, — торопливо выговорил Лорис.
— И я надеюсь на твоё рвение. Кто следующий?
— Желябов, Государь. Это весьма опасный субъект, тоже один из главарей «Народной воли», член её исполнительного комитета. По нашим сведениям, крупный агитатор, обладающий силой убеждения и заражающий ею людей.
Александр вздохнул. Вид у него был огорчённый.
— Обидно, — вымолвил он. — Обидно, когда одарённые люди выступают в облике разрушителей. Я бы помиловал их всех, ежели бы знал, что они отказались от своих дурацких затей и стали бы служить к пользе России. Ну чего им не хватает, чего они ерошатся? Разве таким людям негде приложить свои силы? Отчего они затеяли охоту на меня, скажи на милость? Что я им сделал такого, что они хотя меня убить? Я разрушил крепостное состояние, я споспешествовал другим реформам: военной, судебной, земской... Нельзя же всё сразу. Я готов, слышишь, готов принять народное представительство во власти. Но не всё же сразу...
— Да, Государь, в радикальных преобразованиях государственного устройства надобна постепенность. Этого, к сожалению, не понимают эти оголтелые молодые люди. Им подавай всё сразу!
— То-то и оно. Но всё сразу они не получат, ибо это противно интересу России, — заключил Александр.
Михайлов молчал как рыба. После успеха Добржинского, сумевшего склонить Гольденберга к покаянию щедрыми посулами, Лорис предписал всем коллегам удачливого следователя придерживаться его приёмов, его тактики.
