тоненьких цыплячьих ножках, худые до того, что ребра торчали, они, качаясь, шли на поводках, которые держала в руке закутанная в платок старуха, — это было у профессорского корпуса в саду Политехнического института. Мама сказала: «Боже мой, тут люди валятся от голода, а она собак держит», но затем, вглядевшись в лицо старухи, добавила: «Она сама — дистрофик последней степени». Едва передвигая ноги, хозяйка с пинчерами скрылась в парадной.
…Сережа отворил калитку, взошел на крыльцо. Постучал. Дом казался вымершим. Потом шаги и голос:
— Кто?
— Мне можно видеть Марину?
Двери отворила она сама. На ней было накинуто старенькое пальто.
— Проходите… Мамы еще нет, но скоро должна прийти… Давайте руку, я проведу вас, а то здесь шею можно сломать, — и, взяв его за руку, она повела его за собой.
Они миновали большую темную переднюю, заставленную ломаной мебелью; отсюда вела лестница наверх, во второй этаж. Еще дверь, и снова передняя, но здесь уже было теплее. Небольшой коридорчик вел в просторную комнату с темным от копоти потолком. На стенах ее висели картины в золоченых деревянных рамах и тарелки с рисунками, стояло большое трюмо до самого потолка.
— Вы не снимайте шинель, у нас холодно, — сказала Марина.
Она развязала платок, расстегнула пальто и села за стол. И Сережа не мог понять, красивая она или нет. Глаза большие, лицо худенькое, но уж не такое, как у дистрофиков. Почти вполне нормальное, бледное, а ростом она с него, может, чуть поменьше, да нет, не меньше.
Сережа искоса бросает взгляд в зеркало и поправляет воротничок. Надо что-то говорить…
— Летом, наверное, у вас хорошо. Купаться можно каждый день по нескольку раз, — сказал Сережа.
— Мы здесь, у дома, не купались… Тина, железо ржавое, кошки дохлые, — улыбнулась она.
Стемнело. Марина зажгла коптилку.
— А вы ходите в школу? — спросил Сережа.
— Нет… Здесь, в нашем районе, еще не работает, надо в город ездить, а мама боится обстрелов… Скоро у нас откроется, буду ходить в девятый класс. У нас школа закрылась в октябре сорок первого — забрали под госпиталь. А у вас?
— Мы до ноября занимались. Да какие уже были занятия? Наша учительница, Клавдия Степановна, внушала нам, что если не думать о еде, то и не чувствуешь голода. Мы дежурили на крыше школы. Сбросили две зажигалки, — заметил Сережа, — а потом начались морозы… Сами знаете…
Она вдруг внимательно взглянула на него и спросила, давно ли он в армии.
— Уже полгода… Но сюда нашу часть недавно перевели.
— У вас есть такой странный офицер, по-моему военврач. Он меня все допытывал: «Скажите, а это действительно козье молоко?» — Марина рассмеялась. — Я говорю: «Не знаю, может, с верблюжьим перепутала. У нас еще верблюд есть». Обиделся. Да и коза-то не наша, а верхней соседки, Ольги Петровны… Ей трудно ходить, она и просит меня.
Вскоре пришла мама с кастрюлей в авоське. Она сняла пальто с кроличьим воротником, прошла на кухню, вернулась, как бы Сережи вовсе не было. Потом остановилась, улыбнулась и сказала:
— Сумерничаете? Мариночка, так это тот самый молодой человек… Отчего ты меня не знакомишь?
— Мама! — с укоризной сказала девушка.
— А что? Я сказала что-то плохое? Ладно, перейдем к делу. Значит, вам надо папиросы? Ку́рите уже?
— Да… Но нам дают табак, мне все равно. Но моя мама любит папиросы.
— Значит, вы для мамы. Она у вас здесь в городе?
— Да. Она в госпитале.
— Медсестра?
— Врач.
— Ну вот мы все и выяснили. Значит, папиросы. Да, это теперь большая редкость. Я сейчас покажу вам, что у меня есть.
Она достала из комода блок «Казбека».
— Не знаю, как уцелели… Уберегла… Годится?
— Да! «Казбек» — это же хорошие папиросы.
— Шикарные! Сейчас их вовсе нигде нет. По талонам дают эрзац, иногда «Звездочку»… Теперь вопрос — о цене. У вас только хлеб? Или сахару можете, хоть немножечко… Мариночку подкрепить…
— Мама! — вскрикнула Марина, краснея.
— А я все правильно говорю. Молодой человек меня хорошо понимает. Ты худенькая… Тебе надо сахар. Не только сахар, а я уже о другом и не говорю.
Марина сидела опустив глаза.
— Вообще-то сахару я могу. У меня есть немного.
— Ну сколько немного?
— Наверное, с полкило. Я не вешал.
— Хорошо. Я на большее не претендую. И хлеба, да?
— Хлеба я могу много… Нам пятьсот грамм в день дают. У меня даже теперь остается. Только сухой он…
— Это еще лучше! Я в булочной никогда не беру свежий — он тяжелый, тем более с примесями. Много — сколько это по вашему?
— С килограмм… Там у меня даже больше скопилось.
— Пожалуйста! — хозяйка подала Сереже огромную пачку «Казбека».
— Но у меня с собой нет ничего, — сказал он.
— Занесете! Мне же не срочно. Ну… Завтра, послезавтра… Вспомните и занесете. Вы ведь до войны на Поклонной жили?
— Да! Как вы знаете?
— А вы — внук Елизаветы Федоровны… Я вас видела не раз с ней. Еще совсем маленьким. А тут как-то проходила мимо вашей части, вы на посту стояли, и сразу узнала. Я ведь еще дедушку вашего знала… Петра Александровича! Впрочем, его все знали. И в вас что-то есть от него.
Таинственность рассеялась. Все было обыкновенно и просто.
— Мариночка! Андреенко объявил растительное масло. Ты не выкупила? — обратилась она к дочери.
