Худющий, длинный, весь покрытый зеленкой, старший лежал у вентилятора, – стояла стойкая жара. Младший, Лешка, его развлекал, весело ожидая, когда сам заразится. Мать долго разговаривала с Колькой. Обоим было интересно. Отец чувствовал себя неприкаянно.
Вечером пришли гости – местные и московские. Один из последних, интеллектуал, намертво поселившийся в деревне, был в ударе: говорил мало, но удивительно точно.
Отец по большей части молчал. Мальчишеская привычка быть в центре внимания стола в моменты, когда это было почему-либо невозможно, заставляла его впадать в апатию. Но на этот раз он много смеялся. Матери, ревностно и всю жизнь следившей за мелкими деталями застольной иерархии, шепнул: «Но это не тот уровень…»
Да, сразу по приезде отправились на речку у бензоколонки, на двух машинах. Пили пиво и радостно плескались в виду Борисоглебского монастыря. Душа радовалась при виде родителей. Чудесный момент! Отец прыгал, как мяч, и радовался, как ребенок. Бог мой! Ему оставалось жить всего две недели.
На другой день в ударе был отец, – освоился. Шутил, отпускал стихотворные тосты. Все, кто слушал его впервые, умилялись и искренне хохотали. Видимо, он снова на какой-то миг почувствовал себя «на коне». Забыл об обидном и несправедливом увольнении, о несуразной работе последних месяцев, о своей «колотушке» (дежурствах на военторговских дачах).
Вечером поехали было на то же место к реке. Но у меня отлетело заднее колесо (лопнул, как оказалось позже, подшипник). Это здорово напугало непривычных к автоприключениям родителей, и снова чувство подавленности овладело отцом.
Кое-как починились и черепашьим темпом отправились в деревню. Но колесо отвалилось снова. Барабан нашли в луже с помощью коровы, которая уставилась в эту диковинную штуку.
За столом я успел сказать родителям, что, помимо нас, у них есть еще трое детей, а у меня – трое названых братьев…
При всем внешнем благоутробии ощущение тоскливой тревоги не покидало…
31 мая в Акулово мы поговорили с глазу на глаз в последний раз. Он сетовал на сестру, на мать с ее финансовой политикой, на постылые огородные дела и «работу», унижающую его достоинство. Я утешал как мог и в чем действительно видел утешение. Но и раздражался этими непрерывными жалобами, которые из-за несколько театрального выражения казались недостойными. Сердце сжималось при виде этого полного сил, но жалующегося на жизнь мужчины, моего отца, и вспоминался он же, совсем недавний, живой и уверенный в себе.
«Вот помру – успокоюсь», – проскочило у него.
«И помрешь, – в сердцах ответил я, – и я помру, и все мы…»
И пролепетал что-то о проклятом атеистическом воспитании, из-за которого в нас вселился кроличий страх смерти, делающий нас трусами, обессилившими от ужаса.
Светило солнце. Городок с уймой старых знакомцев цвел и пах. Мы стояли в дубовой аллее, посаженной нашим 9-Б четверть века уже назад… «Смотря на что обращать внимание. Есть чудовище режима, но есть и семья…» Впрочем, я хоть и говорил все это, сам-то был в огромной степени копия отца. Он же, умный человек, понимал, что именно я должен говорить, и то, что с ним происходит. Он или не мог, или не хотел, или после смерти своего старинного друга не знал, с кем делиться трезво-критическим взглядом на себя со стороны. Я, сын, на эту роль, видимо, не годился по большому счету. Тяжелая невысказанность угнетала его. И она стала вопиюще очевидной в последних видеокадрах в его жизни, случайно отснятых в конце марта.
Одиночество человека ранимого среди массы знакомцев, способных видеть в нем только шутника и балагура. Одиночество человека, в свое время насильно поставленного в колею безбожия.
Впервые остро ощутил я богооставленность всего «городковского» сообщества. Дух растерянности перед жизнью, сломленный дух увидевших перед собой холодную бездну позавчерашних курсантов, вчерашних офицеров и их, некогда гордых собою, жен, – казалось, витал и над уютным пятиэтажным городком, и над окружавшим его хаосом дач и садовых домиков, и даже на кладбище, концентрически растущем неподалеку от полуразрушенной церкви.
Это был последний обстоятельный разговор с ним.
До того – в запущенном офисе моего друга, где отец вдохновенно занимался, как оказалось, полунужными делами. На нем был костюм и связанный матерью красный пуловер. Офис почти не отапливался. Еду отец привозил в 700-граммовых баночках. У него были свои кружка, миска, вилка. Но он еще надеялся на то, что будет востребован. Каждой мелочи он уделял повышенное внимание. Обо всем рассказывал домашним. С редкими обитателями офиса наладил отношения. А занимался… Его «загружали» из сострадания. И, поняв это, я стал потихоньку спускать дело на тормозах. Друг увяз в делах вдали от Москвы. И даже последнюю зарплату отцу заплатил я сам, сказав, что это – переданные для него деньги.
Отчаяние в нем накапливалось…
Наутро 15-го чинили машину. Рядом сновали внуки. Денисов, мастер родом, как и отец, с юга России, добросовестно возился с полуосью.
Отец, по пояс голый, сидел на траве с пивом, и без интереса поглядывал на наше копошенье. Снова во мне поднялась волна отчаянной жалости к нему. Отрешенность его удручала. Хотелось обнять, встряхнуть, утешить, приободрить этого чуть полного человека с седыми вихрами, с остатками вытравленной татуировки между большим и указательным пальцами правой руки, с родинкой на спине, которую я боялся содрать, когда тер ему спину до моих 17 лет, пока жил дома…
А потом за родителями заехали родственники и увезли их в Москву. Больше отца живым я не видел. По пути говорили в основном женщины: о рассаде, о заборах, о других огородных делах, в которых они чудесным образом находят отдушину…
29 июня у меня заклинило машину. Намертво. Мужики подходили, цокали языками. Срок ей выходит, но это – память об отце друга, прекрасном человеке, который умер в тот же день, когда родился мой младший, Алексей. Машину оттащили сначала в деревню, потом в ремонт.
30 июня, проснувшись в хандре и валяясь в постели, подумал: что я, как отец, оставлю после себя сыновьям? Недавняя отповедь Острецова, человека, которого я считал своим «гуру» и старшим другом, отповедь неожиданная и, как мне казалось, вопиюще несправедливая, занозой сидела во мне, и я старался спокойно отделить от потока ругательств справедливые резоны так долго и столь глубоко ценимого мною человека. Подумал не без легкой обиды и о своем отце, – еще лет пятнадцать назад мы с молодой женой с горечью ощущали себя «и потомками, и патриархами».
В 10 утра на «мосту» зазвонил телефон. Жена взяла трубку и я сразу понял, что произошло что-то ужасное. Выпрыгнул не одеваясь. «Держись, держись! – проговорила моя Верка. – Катастрофа… Рыба звонит».
И Рыба, старинный мой товарищ, одноклассник еще, сказал: «Утром умер отец».
Меня затрясло. Как из другого человека, непроизвольно раздались какие-то утробные, полуживотные звуки… Оделся, едва попадая в штанины и рукава. Мелькнуло: «Какие кромешные дни настали!» Взял деньги (в этом смысле рассчитывать не на кого, я держал «за щекой» сумму на случай болезни родителей).
Друзья-соседи молча ждали в машине.
Младший уже «цвел» ветрянкой, и брать его с собой было нельзя.
В поезде времени не заметил, не томило. В метро на «Комсомольской» скрипач играл «Ты меня на рассвете разбудишь…» Безучастно шумела Москва, ставшая враждебной и отцу, и, наверное, всякому русскому.
Мы вышли на «Студенческой». Вокруг – следы недавнего урагана. Куда-то позвонили, что-то прихватили…
Минуты странной легкости («все на мне, и нужно действовать») сменялись трепетом жутковатого ожидания («как дома, как ЭТО произошло»).
… Мать в черном, заплаканная. Сестра как тень. Соседки вокруг. Собрали килограммы мелочи. Дают советы – как, что, где.
Вчера вечером он шутил у подъезда, многие его видели, со многими по обыкновению разговаривал. Потом Арбуз (его бывший сотрудник) позвал выпить. Позже он сказал, что предлагал отцу относительно высокооплачиваемую работу, но с условием, что снова надо будет ездить в Москву. На что отец сказал: «Мой ресурс выработан, не выдержу». Отец пришел домой поздно, но пьяный не шибко.
Ночью же его здорово разморило. Бредил. А рано утром, в полвосьмого, еще окончательно не протрезвев, решил ехать на дачи (это километров пять) на велосипеде. Мать слезно уговаривала или не идти на дежурство, или идти хотя бы пешком. Но он, хоть и жаловался, что плохо себя чувствует, упрямо направился в гараж и сел на велосипед, прихватив с собой сумку с едой и, как оказалось, целым набором сердечных таблеток.
Некто Захватова жила в дачном доме рядом с дорогой. Рядом пруд с лебедями, идиллия. Тем утром она прополоскала белье и перешла дорогу, чтобы его развесить. А когда возвращалась, увидела лежащего рядом отца. Лицо его было разбито и в обильной крови. Банка с супом разбилась. Остатки вытекали на асфальт. Отец был мертв. Он умер мгновенно, не успев испугаться, в седле. И проехал по инерции метров десять мертвым.
