небесного чертога явившись, к хижине переменчивого мира неслась на стеклянной колеснице. Влекли колесницу Юнонины птицы[939], властью ярма не обуздываемые, по своей воле соединившиеся. А человек, высившийся над девичьей головой и колесницей, коего лик не земной ничтожностью, но скорее божественной отзывался тайной, возмещая немощь женского пола, чредою мягких внушений направлял движенье колесницы[940]. И хотя я отряжал зрительные лучи[941], словно рать моих очей, дабы изучить благородную ее красоту, они, не осмеливаясь встретиться с величественным ее изяществом, бичами блеска изнуренные, боязливо отступили к шатрам моих век.
При появлении сказанной девы, мнится, все кругом всторжествовало, словно в своей обновившись природе. Небо, словно своими пламенниками озаряя деве стезю, велело своим светилам сиять полнее обычного. Потому и сам дневной свет, казалось, дивился столь великой отваге, видя, что явились они пред его очами с такою дерзостью. А Феб, принявший вид радостней обычного, деве навстречу излил все богатства своего сияния. Сестре же[942], им лишенной убранств своего блеска, он, вернув ей ризу отрады, велел идти во сретенье шествующей царице. Самый воздух, совлекши с себя слезное вретище туч, с благосклонностью ясного лика улыбался явлению девы. Прежде неистовством Аквилоновой яри терзаемый, теперь покоился он в ласковом лоне Фавония. Птицы по некому внушению Природы, крыльями весело бьющие в игривом плеске, являли деве почтение. Юнона же, давно уже отвергавшая Юпитеровы ласки, столь великим была упоена ликованьем, что посулами частых взглядов склоняла мужа к Венериным утехам[943].
А море, прежде буйствовавшее гремучими бурунами, ныне, справляя торжество девьего прихода, обещало непреложный мир безмятежности. Ибо Эол держал бурные ветры связанными в своих темницах, дабы в присутствии девы не воздвигали брань, более чем гражданскую[944]. Рыбы, к водной кромке подплывая, насколько вялость чувственной природы позволяла, в некоем праздничном веселье объявляли о приходе своей госпожи. Фетида, свадьбу справляющая с Нереем, решала зачать второго Ахилла. Девицы, чья краса не только украла бы у человека его рассудок, но и самих небожителей заставила бы забыть о своей божественности, подымаясь из своих стремнин, грядущей царице подносили, словно данницы, малый дар пряного нектара. Милостиво его приемля, в сплетении объятий и множестве лобзаний дева девам выказывала свою любовь.
А земля, разбоем зимы уже давно обнаженная от своих убранств, рдеющую цветами ризу от вешней стяжала расточительности, дабы не являться неприглядно пред очами девы в бесславии рубища. Весна же, словно мастер, умелый в ткацком искусстве, дабы любезней приветствовать явление девы, соткала одежды деревьям, которые, опустив свои кудри на энклитический лад[945], в некоем поклонении, словно преклонив колена, смиренно девицу молили. Вышедшие из дерев девы[946], светом своей красоты богатство природного света умножающие, несли благовония, названные по видам злаков, в кедровых ларчиках собранные, и, словно дани свои платя девице, стяжали ее благосклонность своими ларами.
Напеи[947] же, подолы цветами наполнив, царицыну упряжку то розами кровавили, то лепестками белеющих цветов заставляли сиять, словно лилия. А щедрая Флора льняную сорочку, для мужа сотканную, чтобы заслужить его объятья[948], преподнесла деве. Прозерпина же, наскучив одром тартарийского мужа, вернувшись домой к вышним, не захотела быть лишенною присутствия своей владычицы. Даже земные животные, по невесть какому природному внушению предававшиеся резвым играм, откликнулись на явление девы. Так все творение, неся деве пылкую свою покорность, подвизалось в дивном состязанье, чтобы снискать ее милость.
V
Стылую зиму уже растопил Зефир цветоносный[949],
Брани Борея умев тишью своей угасить.
Градом излившись цветов, одождил он землю лигустром,
Луг цветочным снегам повелевая облечь.
Как сукновал небывалый, лугам обновляя их ризы,
Огнем багрянки наряд им зажигает весна.
Кудри она возвращает древам, что зима обкорнала,
Платье похищенное всем им печется отдать.
Было то время, когда в полях расточает дриадам
10 На ликованье свои пышны богатства весна;
Младость цветов когда, возросшую чувствуя силу,
Выше подъемлется, грудь матери бросив земли;
Блеск фиалки когда, колыбель покинув земную,
Дышащего ветерка новым взыскует лицом.
Было то время, когда, увенчавшись розовым блеском,
С небом спорит земля, полная собственных звезд;
Стяги лета когда воздевший, его приближенье
Провозвещает миндаль, вешней отрадой цветя[950];
Вязу-супругу когда охватившая крепкие перси
20 Мыслит о родах своих в почках набухших лоза.
Солнечный пламенник прочь изгоняет зимние тени,
Всякому хладу веля в долгую ссылку уйти.
Но во многих лесах зимы запрятался призрак,
Новою тенью листвы созданный в чаще густой.
Росны сосцы младенцу-цветку открыла Юнона,
Дабы, кормилицей став, новорожденных питать.
Было то время, когда воскрешает умершие злаки
Фебова сила, всему встать из могилы веля;
Миру когда улыбается лик Юпитера светлый,
30 С черт отирая его слезы прошедшей зимы,
Чтобы вверил себя цветок попечению ветра,
Чтобы младого цветка зимний мороз не палил;
Мир посещает когда, от косности зимней стенящий,
Феб и приветом ему свет свой ликующий шлет;
Прежняя юность когда слагает старческий облик
И одряхлевший мир отроком вновь предстает;
Феб у ночи когда ее часы похищает
И гигантом растет день, что пигмеем ходил;
Фебу радушье когда оказать готовится Фриксов
40 Овен[951], в пределах своих счастливый Солнце принять;
Вешни обряды свои когда филомела справляет,
Медом лиющуюся песню свою выводя,
Праздник свершая, она звенит органом гортани,
Чтоб о своем божестве гласом своим возвестить;
Сладостный жаворонок когда подражает кифаре,
Рея ввысь, чтоб вести в небе с Юпитером речь.
Реки окутывает игривые блеск серебристый,
Свету веля своему в их водвориться струях.
Многих источников зреть воркующий бег было можно,
50 И лепетание их было прологом для сна.
Сам источник о том умолял обличьем блестящим,
Чтоб, утомленный, его влаги глотнул человек.
VI
Хотя такую прелесть выказывала юная пора, однако дева, не развеселенная приветствиями своих созданий, не могла укротить прежнего унынья; но, опустив колесницу наземь и почтив своими стопами землю, ко мне приблизилась скромною поступью. Когда же, увидев ее вблизи, я ее признал, то, падши на лицо, оцепенением уязвлен, вышел из ума: весь погруженный в беспамятство исступления, со скованными силами чувств, ни жив, ни мертв, терзался я
