что сам он — другой, в опасную вдается любовь — себя к себе. И многие иные юноши, по моей милости славной красой облеченные, но упоенные жаждою денег, заставляют свои Венерины молоты нести службу наковален.
Таковое множество чудовищных людей во всю мировую ширь рассеялось, их околдовывающей заразой самая непорочность отравляется. Ибо из тех людей, что занимаются Венериной грамматикой, одни близко приемлют только мужской, другие женский, иные же общий, или смешанный, род. Некоторые же, как бы из гетероклитического разряда[980], склоняются неправильно — зимой в женском роде, летом в мужском. Есть такие, кто, в Венериной логике диспутируя, в своих заключениях добрался до закона взаимозаменяемости подлежащего и сказуемого. Есть те, кто, отправляя должность подлежащего, неспособен быть сказуемым. Есть те, кто, будучи лишь сказуемым, не думают о том, чтобы подлежащее подлежало им должным образом[981]. Другие же, гнушаясь вступить в чертог Дионы, затевают плачевную игру в его преддверье[982].
Против всех них приносят жалобу уставы, ополчаются законы и карающим мечом желают отмстить свои обиды. Не удивляйся, если я прибегаю к столь новым и кощунственным речам, ибо кощунники кощунственно дерзают неистовствовать. Ведь я изрыгаю в негодовании такие слова, чтобы люди стыдливые почтили печать стыдливости, бесстыдные же отстранились от торговли в лупанарах бесстыдства. Ибо познание зла полезно для осторожности: оно карает виновных, клеймя их тавром стыда, и укрепляет незапятнанных доспехом предусмотрительности.
Уже напильник моего объяснения опилил камешек твоего вопроса. Ведь для того я, выйдя из горних тайников небесного чертога, спустилась к сему закату земной тленности, чтобы с тобою, как близким и наперсником моим, излить плачевное мое сетование, с тобою определить, какой род кары соответствует такой чреде преступлений, чтобы на укус помянутых злодеяний соразмерное наказание отозвалось равно язвительным воздаяньем».
Тут я: «О меж всех вещей посредница, когда бы я не страшился изобилием моих вопросов докучать твоей благосклонности, то мглу другого моего сомнения выставил бы на свет твоей проницательности».
Тогда она: «О нет, все твои вопросы, не только новые, но и под ржавчиною старости обветшалые, сообщи моему вниманию, дабы натиск твоих сомнений унялся пред надежною прочностью наших объяснений».
Тут я: «Дивно мне, почему, перебирая сочинения поэтов, только на чуму рода человеческого воздвигаешь ты жала произнесенных тобою попреков, хотя мы читаем, что и боги на ту же хромали стопу заблуждения. Ведь Юпитер, перенеся на небо фригийского юношу, относительную Венеру превратил в переносную[983]. Кого он днем за столом избрал при разливании вина предстоящим, ночью на ложе сделал себе подлежащим[984]. Кроме того, Вакх и Аполлон, отцовского распутства сонаследники, извращенно превращали отроков в женщин[985] — не божественной силы приказом, но неблагочестной Венеры проделкой».
Тут она, истой суровости лик изобразив лица своего гримасой, молвит: «В своих вопрошаниях не облекаешь ли ты одеждой исследования вопрос, недостойный притязать на внешность сомнения? не пытаешься ли придать веры туманным вымыслам поэтов, расписанным прилежностью поэтического искусства? Разве того, что изучается в детских люльках поэтической науки, не опиливает напильником углубленного понимания более зрелое изучение философии? Разве ты не знаешь, как поэты выводят на блуд слушателям голую ложь, никаким платьем не защищенную, чтобы сладостью медвяной отрады опьянить уши завороженным слушателям? Или самое ложь одевают они неким лицемерным вероятием, чтобы посредством образных примеров чеканить человеческие умы на наковальне бесчестного попустительства? Или на внешней оболочке буквального смысла лживо звенит поэтическая лира, но внутри разглашает слушателям тайну более глубокого разумения, чтобы, откинув скорлупу внешней лживости, читатель нашел сладостное ядро сокрытой внутри истины?
Поэты часто соединяют неким изящным швом исторические события со своими забавными выдумками, дабы из уместного сочетания различных предметов картина повествования сделалась изящнее. Однако когда поэты грезят о множественности богов или сами боги отдергивают руки от Венериной розги[986], мерцает тут тень лживости. Но в таких делах поэт не отступает от присущих ему свойств.
Ведь когда Эпикура усыпляется сновидение, Манихея[987] исцеляется безумие, Аристотеля тонкости проясняются, Ария[988] обманы обличаются, тогда рассудок доказует, мир возвещает, вера приемлет, Писание свидетельствует единственное единство Бога, к Которому никакое пятно не приражается, на Которого никакая зараза порока не бросается, с Которым никакое внушение искушения не сходится. Он есть блеск, никогда не ослабевающий, жизнь неутомимая, не умирающая, ключ, вечно прядающий, рассадник семян жизни, основная мудрости основа, начальное благости начало.
Поскольку многие, по свидетельству поэтов, злоупотребляли предикативными выражениями Венеры в буквальном смысле, то повествование, измышляющее, что боги есть или что они распутствуют в Венериных школах, погружается в закатную тьму крайней лживости; это последнее я окутала облаком молчания, первое же вывела на свет правдивого повествования».
На это я: «Я уже понимаю, о матерь, что мой вопрос отдает младенчеством крайнего невежества, но если другой бедненький вопрос, который, однако, обещает быть для меня немного важным, дерзнет предстать взору твоего внимания, я бы хотел спросить тебя кое о чем, скорее сетуя, чем исследуя».
На это она: «Разве я раньше не позволила тебе отпустить поводья твоим вопросам без всякой помехи и обуздания с моей стороны?»
Тут я: «Дивно мне, почему иные части твоей ризы, что должны смыкаться в ткацком супружестве, претерпевают развод в той части своего сочетания, где воображенье живописи представляет образ человека?»
Тогда она: «Из уже узнанного ты можешь вывести, какое аллегорическое значение имеет изображаемый этой прорехой парентезис[989]. Ведь когда, как мы сказали, многие поднимают неправедное оружие пороков противу своей матери, упрочивая меж ней и собой величайшую пропасть разногласия[990], на меня насильственно налагают насильственные длани и раздирают мои одежды на части, и, насколько это в их силах, заставляют меня — меня, которую им подобает облекать почестью и уважением, — лишенную одежды, выступать блудницей в лупанаре[991]. Вот прикровенный смысл, изображаемый этой прорехой: один лишь человек неправедными своими нападками заставляет убранства моей стыдливости сносить обиду сей растерзанности».
Тогда я: «Уже кипение моих сомнений, ясностью твоих объяснений умиренное, дарует моему уму передышку от их натиска. Но если то угодно твоей благосклонности, с вожделением вожделел бы я знать, какой бессмысленный смысл, какая неразборчивая разборчивость, какое неправое направление так усыпило в человеке искорку рассудка, чтобы человек, летейской чашей чувственности опьяненный, сделался уставов твоих отступником и даже против твоих законов беззаконную начал войну?»
Тогда она: «Если хочешь знать первоначальное семя этой заразы, сильней раздуй огонь ума, заставь проголодаться желание познаний. Пусть тупость будет изгнана изощренностью разума, текучесть помышлений укрощена незыблемостью
