Солнце склонялось к закату. Все тише, тише становились разговоры. Экипажи с нетерпением ждали команды на вылет. Нервы у всех натянуты до предела. Как удастся этот первый почин, ведь у летчиков столько случайностей!
Точка вылета самолетов продумана умно. Мы один за другим снимаемся с пустынно-болотистого места. Линия фронта здесь вытягивается длинным языком к западу, чуть ли не до Великих Лук, и можно лететь, почти не беспокоясь о том, что тебя атакует немецкий истребитель или обстреляют зенитки.
Еще светло, и местность под нами просматривается хорошо. Но мне смотреть некогда. Я весь ушел в борьбу за экономию горючего. Не спускаю глаз с приборов. Чуткая стрелка вариометра замерла в одном положении: набор высоты — четверть метра в секунду. Мне торопиться ни к чему. Вот наберу три тысячи метров и хватит.
Через сорок минут полета зачихали моторы — выработался бензин из подвесных баков.
Говорю штурману:
— Баки выработаны. Сбрасывай их скорее ко всем чертям!
— Есть сбрасывать! — бодро отвечает Евсеев. Через прорезь в приборной доске мне видно, как он склонился над бомбосбрасывателем.
— Впереди населенный пункт, — говорит Евсеев, — а в баках наверняка остался бензин. Давай сбросим их в огороды, мужикам на зажигалки.
— Здесь еще наши? — спрашиваю я.
— Наши.
Баки легкие, из прессованного картона, и опасности при падении не представляют. И конечно же, в них остался бензин. В хозяйстве он как пригодился бы. Но… порядок есть порядок.
После некоторого раздумья говорю:
— Нет уж, Николай Гаврилыч, такими вещами шутить не полагается. Сбрасывай куда-нибудь в болота.
Справа от нас нашим курсом идет самолет. Его хорошо видно на светлом фоне северной части неба. А слева — темнота. Горят звезды. Странно. Мне такого никогда не приходилось видеть. На правом крыле хоть заклепки считай, а левого не видать.
С трудом доходит до меня, что в Ленинграде сейчас белые ночи. Ну, а юг остается югом.
На меня откуда-то вдруг пахнуло сквозняком. Самолет вздрогнул. Вслед за тем невнятное бормотание штурмана:
— Ах, черт побери! Ах, черт побери! Как же это… Как же…
Включаю переговорное устройство, чтобы спросить, что случилось, но меня опережает насмешливо-фамильярный голос радиста:
— Ну вот, товарищ командир, теперь можно и возвращаться.
Я опешил: какая вольность!
— Это что еще там за команда с хвоста?! Что вы себе позволяете?
— А как же, — обиделся радист. — Бомбы-то… сброшены…
Я не верю своим ушам.
— Что-о?! Что ты сказал?
— Сброшены, говорю… Вон они — догорают. Накреняю самолет, смотрю вниз. Пустынный болотистый луг, речка, и поперек ее — серия огненных пятен. Сомнений нет — это наши бомбы. Но как это случилось?
Обалдело смотрю на приборную доску. Это же просто чудовищно! Столько трудов, столько надежд…
Мне уже все понятно. Перед взлетом штурман поставил, как полагается по инструкции, рычажки бомбосбрасывателя на отметку «залп», а перед тем, как сбросить баки, забыл поставить эти рычажки на нулевое положение. И вот результат…
В душу мою змеей вползает мысль о предстоящих объяснениях с начальством. Неприятностей не оберешься. Расспросы, допросы, оскорбительные подозрения. Докажи вот теперь, что бомбы сброшены не из-за трусости… Еще хорошо, что я не разрешил ему освободиться от баков над населенным пунктом. От мысли, что могло бы за этим последовать, меня продирает мороз по коже.
— Ах, черт возьми! Ах, черт возьми! — причитает Евсеев.
— Замолчи! — кричу я вне себя от бешенства. — Ворона!
Штурман умолкает. Подавленный случившимся, он сидит, согнувшись и обхватив голову руками, мычит, словно от зубной боли.
Мне становится стыдно за свою несдержанность.
— Ладно, — говорю, — успокойся. Как-нибудь обойдется. Давай обратный курс.
Подавляя вздох, разворачиваю машину, беру обратный курс. Теперь уже правое крыло самолета растворяется в темноте, а левое…
Что такое? Что такое? По крылу от мотогондолы тянется широкая темная полоса, испещренная рябью. Рябь колышется от воздушных струй и, сползая с кромки крыла, срывается, образуя в пространстве длинный шлейф.
Масло! Что-то случилось с масляной системой левого мотора, и сильный насос выкачивает его наружу. Еще минут пятнадцать-двадцать, трудно сказать, я не знаю, когда это началось, — мотор заклинился бы, остановился и… кто мог бы предугадать, что нас ожидало там — за линией фронта, во вражеском стане?..
Буря самых противоречивых ощущений охватила меня. Еще не остыла досада на штурмана за его преступную небрежность, еще болела душа от огорчения и стыда за прерванный рейд, и вот я уже радуюсь и тому, что штурман ошибся, и тому, что именно сейчас, а не позже обнаружена эта серьезная неисправность.
Штурман сидит в носу самолета, и ему не видно, что творится с левым мотором. Это может заметить только радист из своей прозрачной башни. И я выжидаю с десяток секунд: может, он скажет об этом? Но Заяц молчит. Так оно и должно быть. Это значит, что он бдительно несет свою вахту. С изменением курса он повернул свою башню с пулеметами на правый борт и сейчас до боли в глазах всматривается в темноту, откуда всегда можно ждать атаки истребителя. Молодец, радист! Ты выдержал экзамен. Теперь остается выдержать экзамен мне.
Решаю задачу с одним неизвестным: сколько осталось масла в баке? Если мотор через десять-пятнадцать минут остановится, нам придется прыгать с парашютом, В баках полно бензина, машина тяжелая, и на одном моторе не дойти.
В этот момент я, наверное, похож на ученика, сидящего перед строгим экзаменатором. В руке у него секундомер. С каждой отсчитанной секундой все меньше и меньше остается шансов на благополучный исход.
Скорее интуитивно, чем сознательно, сбавляю обороты левому мотору и в то же время прибавляю правому. Стрелка вариометра, качнувшись, клюнула вниз и нехотя возвратилась к нулю. Сбавляю еще левому и прибавляю правому. Мотор ревет, звенит, задыхается. Иного выхода нет. Убираю почти до отказа левый мотор. Вариометр показывает снижение — один метр в секунду. Это уже терпимо. У нас на приборе — пять тысяч метров. Хватит, чтобы дотянуть. Лишь бы только крутился левый. Если его остановить, широкие лопасти винта упрутся в воздух, и тогда…
Ладно, не будем гадать, что тогда, пора уже обрадовать штурмана. Щелкаю выключателем переговорного устройства, вызываю радиста, говорю небрежно:
— Заяц, передай на КП: «Неисправен левый мотор. Бомбы сброшены, пытаемся дотянуть до ближайшего аэродрома». Все!
— Мотор? — восклицает радист. — А что с мотором?
— Воспаление хитрости, — угрюмо констатирует Евсеев. — Брось, командир, не старайся!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
