Я нетерпеливо заерзал на сиденье. Черт побери, это уже было своего рода открытие! Волнуясь, осторожно сдвинул сектор подачи воздуха и поглядел на глушитель. Никаких изменений. Странно. Неужели я ошибся в выводах? И газоанализатор молчит. Сдвинул еще немного. Ага! Стрелка газоанализатора, показывавшего до этого крайне обедненную смесь, дрогнула и поползла к смеси богатой. Так. Хоть наоборот, да показывает. А глушитель?
Я смотрю на него минут пять. Наконец-то! Черное, чуть светившееся до этого колено трубы, уходящей под крыло, начало покрываться светлыми пятнами. Еще минут пять, и глушитель приобрел ровный темно-вишневый цвет.
Так. Хорошо. Чудесно! Уже смелее передвигаю сектор еще немного вперед. Нужно довести глушитель до светло-красного цвета.
Глушитель правого мотора мне не виден. Не беда. Зато он виден штурману. Я попрошу его помочь мне.
Через два часа полета мы изменили курс. Нас время от времени обдавало сыростью, и тогда вокруг раскаленных глушителей начинал светиться грязновато-красный ореол. Мы шли среди рваных облаков.
Вскоре под нами обозначилась линия фронта. Пожары, пожары и огненные швы пулеметных трасс и летящих снарядов. Что-то вспыхивало, взрывалось, летели искры, и к самым облакам вздымались мрачные столбы дыма. Внизу шли кровопролитные бои.
На несколько секунд мой взгляд остановился на бомбардировщике, летящем впереди. Четкий силуэт его был ясно виден на фоне освещенных облаков. А снизу, справа, силуэт поменьше. Истребитель! В тот же миг стремительные огненные язычки лизнули борт бомбардировщика. И его не стало… Он испарился в адском взрыве собственных бомб. А потом все исчезло. Наш самолет вошел в облака.
Мы молчали. Все было ясно и так: Гришанин…
Вынырнули из облаков через десять минут. Осмотрелись. Тихо. Темно. Совершенно темно.
Спрашиваю у Евсеева:
— Сколько лететь?
— Сорок пять минут.
И все. Опять молчим. Бледное лицо Гришанина стоит передо мной. И радист приветливо машет рукой. Штурман… Кто у Гришанина штурман? Ах да, Цыпляков! Высокий такой. Балагур и гитарист. А воздушный стрелок вроде нашего Китнюка — круглый, как колобок. Нет их. Были — и нет. Ушли в ничто. Мгновенно. Может быть, даже ничего не ощутив.
А вот и цель. Впереди, слева. Прожектора, зенитки, вспышки рвущихся бомб. Все как надо…
Отбомбились, отошли от цели. Взяли курс. Вошли в облака. Штурман закурил папиросу. Я не курю, но сейчас едва ощутимый дымок табака создает мне иллюзию мирной обстановки. Будто сидишь у кого в гостях за мирным домашним столом. Ровно гудят моторы. Мерцают приборы. Пахнут влагой облака.
Высота — шесть тысяч метров. Холодно. Время от времени я поглядываю на глушитель. Ровный приятный розовый цвет. Такой же, по докладу штурмана, и у правого мотора. Интересно, даст ли нам ощутимую экономию горючего это новшество?
Наверное, мы уже прошли линию фронта. Но штурман молчит и не просит, чтобы я вышел из облаков для уточнения маршрута. Что ж, ему видней.
Прошло еще минут пятнадцать. Начинаю беспокоиться. Вроде бы пора и курс менять.
Включаю переговорное устройство:
— Николай Гаврилович, ты не спишь? Наверное, пора и курс менять?
— Через восемь минут.
— Снижаться будем?
— Обязательно.
— Тогда пошли?
— Пошли!
Снижаемся. Пять тысяч метров. Четыре. Три! Мы вырвались из облаков.
— Ого! Что это — линия фронта?!
Это мы выкрикнули чуть ли не хором. Под нами изломанные полосы пожаров, столбы дыма и нервно шарящие по облакам метелки прожекторных лучей.
Штурман в растерянности:
— Что за ч-черт?
А у меня в глазах силуэт самолета и яркая вспышка… Опять нарвались на то же место!
Синий луч коснулся крыла. Рядом глухо хлопнул крупнокалиберный снаряд.
Мы ушли в облака, растерянные, обескураженные. Что за чертовщина? Судя по времени, линия фронта должна быть далеко позади… Молча осмысливаем положение. Мне слышно, как вздыхает штурман, взваливая на себя всю ответственность за эту странную историю: потерял ориентировку, факт! Стрелка индикатора радиополукомпаса, укоризненно кивая мне со своего циферблата, утверждает, что мы уклонились влево.
Евсеев взрывается:
— Черт бы побрал этот РПК! — щелкает выключателем. — Держи прежний курс. Будем идти еще двадцать минут.
Двадцать минут — это сто километров. Ничего не понимаю, Как это случилось? Шли, шли и, пожалуйста, — пришли!
Облака кончились. Над нами звездное небо. На земле — ни огонька. Держу курс. До боли в глазах всматриваюсь в местность. Леса, овраги, поля. Какая-то река, железная дорога, шоссе…
У меня за голенищем карта. Развернуть бы ее, посмотреть. Но тогда нужно включить в кабине свет, а это, во-первых, опасно: можно привлечь внимание истребителей, а во-вторых, я все равно ничего не разберу: меня ослепит и ночь за бортом станет для меня словно политая тушью.
Томительно проходят двадцать минут. Судя по маршруту, на месте излома курса должна быть река, железная дорога и город. Но под нами ровная местность с жидкими перелесками и маленькими хуторками. Где мы?
Штурман досадливо кашляет и дает мне новый курс. Теперь мы будем идти на северо-запад. Линия фронта слева. Это все, что мы пока знаем. Мало! Слишком мало или почти ничего, если учесть, что у нас в баках осталось горючего на три часа, то есть как раз столько, чтобы дотянуть до аэродрома. Ч-черт!..
Я уже принял все меры для строжайшей экономии горючего. Сбавил обороты моторам, снизил скорость. Сейчас нам важно не дальше пролететь, а дольше продержаться в воздухе. Прикидываю в уме: может, хватит горючего, чтобы продержаться до рассвета? Нет, не хватит.
О том, чтобы выйти на свою базу, нечего и думать. Оставалось надеяться на случай, который заботливо подсунет нам какой-либо аэродром с ночным стартом. Мало ли их тут разбросано!
Евсеев сидит курит. А кто будет сверять карту с местностью? Кто будет восстанавливать ориентировку?
Так вот у него всегда: замрет и философски отдается воле случая. Никак не могу понять: то ли у него «заклинивает» что-то в голове, и он теряет всякую способность здраво рассуждать, то ли это я его избаловал, как он любит выражаться, — «счастливой звездой». Спорить с ним, в это время, ругаться — бесполезно.
В таких случаях я стараюсь говорить с ним ласково: «Коля, милый, сделай то-то». Коля делает, но не так, как надо.
Еле сдерживаю себя, чтобы не взорваться:
— Слушай, дорогой. Ну, развернул бы ты карту, растелил бы ее на полу, тебе ведь удобно. Посмотрел бы внимательно, прикинул. Вон, видишь, река под нами? Какие крутые берега? Ведь можно же ее опознать! А вон железнодорожный мост…
В наушниках слышен подавленный смешок. Это Заяц хихикает над моим елейным голосом. И смех, и грех!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
