– Дык из Поморья вышли пращуры в едной общине, али не слыхали от родителя? И ту общину вел праведник Филарет.
Все это, понятно, знал Елизар Елизарович, но давным-давно плюнул на корень: абы листья шумели.
– На побывку? Руки и ноги, вижу, целы. И башка такоже.
– Вчистую еду, – осклабился Филя, тиская в руках старенький картузишко без кокарды. – Как из-под тифа, значит. Схудал, изнемог, и тут ишшо ноги не держут. Тиф ударил, должно. Дохтур говорил: могут насовсем отняться, ежли волнение поиметь. Дык вот сижу здеся, а дух захватывает: воздух шибко тяжелый.
– Воздух тяжелый? – скрипнул Елизар Елизарович. – Шел бы пешком, и воздух был бы легкий. Хватай в обе ноздри и знай переставляй ноги.
– Дык ноги-то худые. Ежли бы, к примеру, сказать… Елизар Елизарович не слушал, опасливо поводя глазами по трюму: чего доброго, тиф схватишь или еще какую-нибудь заразу. Люди-то кругом как навоз. Вот и солдатишка-рыжая образина, башка огненная, шинель от грязи ломается, а туда же, в земляки напросился, в единоверцы!
– Дай ему, есаул, полтину, – смилостивился миллионщик и, уходя, спросил: – Чей из Белой Елани?
– Да Боровиков. Али не признали?
– Ба-ро-виков?! – поперхнулся Елизар Елизарович и вылетел из трюма, как снаряд из гаубицы, а следом за ним, поддерживая рукою шашку, казачий есаул, подтощалый, как стрельчатый лук, Григорий Потылицын, так и не оделив земляка полтиной.
Боровиков! До каких же пор Елизар Елизарович, человек при большом состоянии, почтенный и уважаемый, будет слышать эту фамилию, скрестившуюся с его, юсковской?
«Воссочувствие»! Шелудивый солдатишка издевался над ним, а он, Юсков, не уразумел того. Похоже, что он брат того Тимофея-сицилиста!..
– Ты этого… Боровикова вышвырни на берег, – пыхтел Елизар Елизарович, поднимаясь по трапу.
– Это не тот Боровиков.
– Вижу, не тот. Но из того же корня, падаль.
Да, да! «Из того же корня». А ведь юсковский и боровиковский корни когда-то были под единым древом. Филаретовым, да потом оторвались друг от друга, и от каждого отошли свои побеги, и выросли новые деревья.
– Корень тот же, да сучья на дереве разные. Если бы того Боровикова встретить! Не пожалел бы припачкать шашки. И за Дарью Елизаровну, и за все. А с этим не стоит связываться. Дурак.
– Черт с ним, пусть едет. Зря дал полтину.
– Полтину поберег для другого раза.
– Я вот о чем подумал, Григорий. Гляди, какие скалы. Век стоят. Мальчонкой плавал по Енисею – скалы стояли на этом же месте. И вот стукнуло пятьдесят три, а скалы тут же. – И оглянулся, опираясь на поручни: догадался ли Григорий?
– Понимаю: человек – не скала, не камень. Должен двигаться. Иначе мхом покроется. Скалы-то мшистые.
– Ха! Остер. В точку попал.
– Иначе нельзя. Если воротник мундира давит шею, мундир меняют на более подходящий по туловищу, по шее.
– Па-нятно! – И Елизар Елизарович приподнял плечи так, что кости хрустнули. Он еще в силе! За два года войны сколотил на торговле скотом более трех миллионов чистогана! Владелец трех паровых мельниц, пайщик Енисейского акционерного общества пароходства, пайщик приисков Ухоздвигова – недавний, прошлогодний, но все-таки вошел в дело. Не пора ли ему растолкнуться с Белой Еланью?.. И все-таки в душе было муторно, не было той радости, какой хотелось бы… Всему причиною супруга, Александра Панкратьевна! Как он, Елизар Елизарович, ни молил бога, чтоб родила сына, так нет же, «девять лет ходила яловой переходницей, после рождения первой дочери – горбатой Клавдеюшки, а потом вдруг вспучило бабу, и она, господи прости, разродилась двойнею – девчонками, и сама чуть не сдохла» (хоть бы сдохла – руки бы развязала).
Подросли незадачливые дочери – одна другой хуже. Дунька не ужилась за управляющим прииска; Дарыошка – умнущая, начитанная, но так же, как и Дунька, успела опаскудиться в девичестве и теперь отмахивается от единственного жениха Григория Потылицына.
До каких же пор потакать?
«Дарью надо скрутить, пока хвост трубой не вздула да в учителки не пристроилась».
Медлить никак нельзя. Елизар Елизарович купил участок под застройку в Красноярске. Домину поставит в два этажа, как у Востротина и у родича Михайлы Михайловича Юскова. Ну, а там исподволь перехватить ему горло и оттяпать у него два пая в акционерном обществе пароходства, а там и прииск в Южной тайге. Все можно сделать, только выбиться в фарватер большого течения.
«Теперь же отошлю Григория в Красноярск. Пусть начинает дело, приглядывается, принюхивается, а по весне и сам махну туда же. Пора пришла».
Глаз узрил, нацелился, и надо бить без промаха! Надо! Или укатают саврасого миллионщика, или саврасый уездит гнедых, соловых.
«Если бы мне другие руки!..»
Другие руки – Григорий Андреевич Потылицын…
Хитер фронтовой есаул! Из чина в чин как по маслу катится. Другие до седой бороды топчутся в сотниках, а этот напролом лезет, себе на уме, хоть постоянно играет в молчанку. Но хватка волчья, оскал – тигриный. С таким можно начать дело.
– М-да-да, – мычит Елизар Елизарович, потягивая французский коньяк подвалов Михайлы Михайловича Юскова.
Ужинают в салоне. Двое на весь салон. Пусть господа на ус мотают, что значит пайщик пароходства!
Но что уткнул глаза в хрустальную рюмку Гришка-есаул? И на палубе молчит, и теперь. Любопытно, что у него на уме?
Двое суток в пути – с глазу на глаз, скушнота! Сам Елизар упорно выжидал: не подскажет ли что-нибудь будущий зять? Если бы он, Елизар Елизарович, был один, да тут бы Енисей задымился от веселья. Тысячу бы не пожалел, а пяток красавиц пропустил бы через руки. На золотой крючок любая рыбка клюнет: и красной породы, и сорожнячок, разная там образованная нищета, учительницы или офицерские женушки, тоскующие в одиночестве.
– М-да, война! Как там под Верденом?.. Григорий неопределенно усмехнулся:
– Если под Верденом французы не устоят, немцы зимовать будут в Париже.
– Так сразу и в Париж?
– Если хребет армии переломить, чего не дойти?
– Да ведь и наши австриякам всыпали. И в Галицию вышли, и в Буковину. Четыреста тысяч пленных цапнули. Видел в Красноярске австрияков? Казармы строят. Говорят, к рождеству пленными забьют всю Россию.
– Там будет видно.
– Надо бы протереть кишки капитану: на пароходе хватит места на сотню «селедок».
– Енисей обмелел.
– Посудина плоскодонная – пройдет. Ты натри холку капитану.
Григорий опять усмехнулся и пожал плечом: он еще не пайщик акционерного общества.
Левая рука Григория, изувеченная мадьярским палашом, висит на перевязи. Просто так, ради формы: рука давно зажила.
– Смотри, какие гусыни плавают, – кивнул Елизар Елизарович в сторону палубы. – Сейчас бы их на закуску, а? Самое время, чтоб во сне живот не вспучило. А?
– Не охотник на гусынь.
– Зря. Если хорошую гусыню подвалить на ночь, к утру сила удвоится.
Помолчали. Елизар Елизарович вспомнил богатый дом Юсковых в Красноярске. Завидный домина!
– Думаю, Михайла Юсков году не протянет. Укатает его женушка! Видел, как она хвостом метет по лестницам?
– Н-да-а. Не но Михаиле Михайловичу гусыня! Елизар Елизарович махнул рукой и, раздувая ноздри ястребиного носа, спросил:
– Знаешь, кто он, Михайла? И не ожидая ответа:
– Сука! Помолчав, дополнил:
– Старая сука. Сам себя навеличивает либералом.
– Либералом?
– Вот-вот. А что это за фигура, «либерал»?
– Добрый, значит. В драку не лезет и драку не начинает. Со стороны смотрит и судит: как нехорошо друг другу морду бить, не по-христиански, говорит.
– Он самый, Михайла Михайлович… сын ведьмы Ефимии. На Евангелие сидит, а в карман тебе глядит, как бы запустить руку. Так-то. Либерал, значит? Надо запомнить. Он любит, чтобы его все называли так. Имей в виду, когда будешь сталкиваться с ним. Мирком да ладком. Но ухо держи востро: в карман залезет или вывернет наизнанку. Это же сынок того самого Михайлы Данилыча, который мово прадеда Семена Данилыча околпачил, ободрал как липку и умелся из общины с блудницей Ефимией. С этой самой ведьмой! Если бы тот Михайла не перемахнул в православие да не цапнул бы золотишко всех Юсковых, этот Михайла Михайлович тряс бы холщовыми шароварами. Да-с, батенька ты мой. Теперь он миллионщик да еще во второй раз женился. На ком женился-то?.. На самой княгине Львовой. Эх, сука она, так и вихляет хвостом!
– А минусинские Юсковы?
– Племянники Михайлы Михайловича. Внуки того Михайлы Данилыча, ворюги. И тоже в либералы лезут. Типографию открыли, газетку печатают, враньем рот замазывают, а почитают себя святошами.
