— Ах, зачем ты, Григорий Александрович, мне заведомо в том не сознался! — разразившись смехом, произнесла Екатерина. — Мне не было бы в таком случае нужды ставить в неудобное положение графа Орлова. Что ж, поезжай, дружочек, на Невский и к вечеру привози нашего гостя в мой Эрмитаж. Надеюсь, и сам составишь нам компанию? А тебя, Григорий Григорьевич, извини, не стану удерживать. Известно ведь: насильно мил не будешь.
Ах, надо было видеть, как весь пошёл пятнами Орлов Гришенька, как даже позеленел от злости и своего собственного бессилия, что с ним, надо признаться, бывало редко.
Но что тут можно было поделать, коли очень уж кстати оказалась та русская пословица, которую только что припомнила императрица!
Часу в десятом вечера Эрмитаж сиял огнями. Императрица ещё не вышла, и Шувалов с заметным волнением ждал её появления, в то же время делая вид, что с интересом рассматривает картины, развешанные вдоль стен. Но вдруг рядом с собою он услышал давно знакомый голос и, мгновенно обернувшись, увидел её величество.
На императрице было простое тёмно-синее шёлковое платье. На груди — звезда ордена Святого Андрея Первозванного. Шею обвивала тонкая нитка жемчуга, на слегка припудренных волосах возвышалась небольшая алмазная диадема.
Несмотря на свои без малого пятьдесят лет, Екатерина Алексеевна выглядела бодрой и отменно здоровой. Особенно бросалась в глаза её осанка, обретшая черты величественности и в то же время не лишённая прежнего женского обаяния. Меж тем прелесть молодости, увы, уже исчезла. В её выразительных серо-голубых глазах не осталось живости и блеска, так пленявших каждого, кто знал её в молодости. С лица сбежали и матовая белизна, и нежный румянец — их приходилось заменять белилами и румянами.
Тем не менее Шувалов, прикоснувшись губами к протянутой ему руке, как когда-то в былые годы, ощутил её нежную теплоту и не смог удержаться, чтобы не высказать, как она прелестна, словно годы не имеют над нею власти.
— Сразу видно, что вы только что из Парижа. Там каждый кавалер, видно, считает своим долгом одарить даму изысканным комплиментом, невзирая на то, имеет он дело со свеженькой и очаровательной мадемуазелью или с какой-нибудь уже увядшей и отжившей свой век старухой. Не так ли, наш новоявленный донжуан? — игриво дотронулась она веером до его плеча и затем продолжала уже серьёзно: — Впрочем, у женщины не должно быть возраста. Она всегда должна выглядеть на столько годов, на сколько она сама себя ощущает. Правда, не всегда легко вести борьбу с возрастом, хотя я знала дам, которые до смешного отчаянно сопротивлялись законам природы.
Из её уст уже готовы были слететь слова о государыне Елизавете Петровне, которая часами просиживала пред зеркалом, прежде чем показаться людям, и могла на целый день испортить и себе и окружающим настроение, если обнаруживала на своём лице морщинку, коей вчера ещё не замечала. Однако Екатерина Алексеевна вовремя остановила себя. Но как хотелось ей показать разницу между нею, ныне царствующей дамой, и её предшественницей, о которой — и это она с трудом переносила — до сих пор говорилось при дворе как об эталоне женской красоты.
Вместо этого, стараясь быть учтивой, она сказала о нём, что вот он-то мало изменился наружно, разве что обрёл более строгие, лучше сказать мужественные, черты.
— Сколько же лет, сколько зим, дорогой Иван Иванович, минуло со дня вашего отъезда в чужие края — страшно подумать. Однако вот вы снова дома, снова в нашем дорогом отечестве. Что ж, милости прошу к нашему шалашу. Так, кажется, будет по-русски. Вы, полагаю, не забыли ещё родной русский язык? — Она снова игриво провела ручкою веера по его руке.
— Ваше величество... ваше... — как-то невпопад, слишком уж рассудочно отозвался Шувалов на слова императрицы. — Как можно! Да не было ни дня, чтобы я не думал о Петербурге и Москве и не вспоминал бы вас, нашу государыню. Без сего чувства я не смог бы прожить там, в чужих краях. Лишь воспоминания о местах, где я родился, где провёл свои счастливые дни, согревали меня и давали мне силы.
— Но нет, вы не только жили там, в Вене, Париже и Риме, старыми воспоминаниями, — Екатерина взяла Шувалова под руку и направилась с ним к дальнему углу залы, где она любила, по своему обыкновению, сидеть. — Находясь вдали от родных мест, вы немало сделали для своего отечества. И вот это, наверное, в большей степени, чем просто память, связывало вас с тем, что русские называют родиной. Узнаете хотя бы картины, коими вы любовались, когда я подошла к вам? А ведь многие из них я приобрела для своего Эрмитажа при вашем, Иван Иванович, содействии.
— Благодарю за добрые слова, ваше величество. Я счастлив, что вам понравились присланные мною полотна, — просиял Шувалов. — Рембрандт, Рубенс, Ван Дейк, Тинторетто, Перуджино, Веронезе и Пуссен[34] — это всё мои любимые живописцы. Я и для своей личной коллекции кое-что прикупил из этих выдающихся мастеров. Прямо-таки не смог устоять, хотя подчас не так уж и много было у меня свободных денег.
— А что, говорят, там, в Европе, жизнь очень дорога?
— Смотря где, ваше величество. Для себя я, к примеру, сделал следующий вывод, которым не раз делился с соотечественниками, кои впервые приезжали в какую-нибудь европейскую страну. Италия, вывел я, — это такая страна, где, чтобы быть видным, надобны большие деньги. В Париже, напротив, можно проживать много, не будучи приметным, и, с другой стороны, можно быть видным со скромными средствами. Но вот в любом итальянском городе каждый норовит вас разорить, хотя и по мелочам. Я имею в виду, что там содержится большой класс уличной прислуги. Оброните ли перчатку или платок, не успеете нагнуться, как вам их тут же подадут. Надобно ли что-то в руках нести, за вами тут же увяжется готовый слуга. Входите в дом — подбегает щёточник, который почистит вам платье и башмаки. Так что там всегда надобно носить в кармане запас мелких монет.
— Как всё это забавно и как вы, Иван Иванович, об этом хорошо рассказываете. Но вот я о чём хочу вам сказать, вернувшись к разговору о картинах. Помните, вы любезно прислали мне гравюры с фресок Рафаэлевых лоджий из Ватикана. Так вот я хочу такие же, как там, иметь у себя. Разумеется, в копиях.
— А где же их разместить? — заинтересовался Шувалов.
— Над Зимней Канавкой велю возвести для сих фресок специальный павильон. Постройку галереи думаю поручить Джакомо Кваренги[35]. Надеюсь, вы не откажете мне в любезности попросить Папу Климента Четырнадцатого разрешить сделать для меня Рафаэлевы копии? Ведь он, насколько мне известно, разрешил только вам, и никак никому иному, снять слепки с античных статуй в Ватикане. Как будут вас благодарить студенты нашей Академии художеств за сей благородный поступок!
Ещё какой-нибудь час назад, направляясь сюда, в Зимний дворец, он не находил себе места, гадая, почему и зачем так спешно вызывает его к себе её величество. Память перебирала все случаи и обстоятельства, бывшие с ним в путешествии, и всё ж не давала ответа на вопрос: из-за чего такая срочность? Но теперь он понял: пришёл конец опале!
А уж что ж греха таить: без малого полтора десятка лет на чужбине — то был не радостный вояж в своё удовольствие, а заграничная ссылка. Ехал ведь он в чужие края на год или два, не более. Но, уже приготовившись к возвращению, от верных ему в Петербурге людей получил вдруг в письме совет: не торопись возвращаться. Оказалось, до её величества дошёл слух, будто бы он, Шувалов, написал Вольтеру о том, что императрица Екатерина Вторая своим восхождением на трон всецело обязана не кому иному, как княгине Дашковой. Именно она, эта девятнадцатилетняя женщина, изменила якобы правительство целой империи.
Самым низким и подлым человеком в мире, сообщили тогда ему за границу близкие люди, назвала Ивана Ивановича разгневанная императрица. И стало ясно, как его встретят на родине, чего ему следует ждать.
Приезд в Италию графа Алексея Орлова вселил первую надежду на прощение, когда тот от имени государыни попросил его повести переговоры с нужными и влиятельными людьми чужестранных государств в преддверии русско-турецкого сражения на море.
Шувалову не стоило особого труда выполнить это поручение. Он так разумно и с таким достоинством повёл тогда разговоры с послами в Риме, а также в Вене с Иосифом Вторым, что стало ясно: Австрия, Пруссия и даже Франция если не всецело станут на сторону России, то уж мешать её действиям не будут ни в коей мере.
И ещё другую службу сослужил он российской императрице. Папский нунций в Варшаве, Дурини, долгое время строил свою политику вопреки русским интересам. Как можно было на него повлиять? Сей вопрос Екатерины Алексеевны был передан Ивану Ивановичу в Рим. Запрос был неспроста: в Санкт-Петербурге знали, что Папа Климент Четырнадцатый питает в высшей степени дружеские чувства к русскому вельможе Шувалову и достаточно тому лишь намекнуть о недовольстве русского двора польским кардиналом, как Папа повлияет в лучшую сторону на своего наместника. Но произошло гораздо большее, чему несказанно удивилась сама императрица: Климент Четырнадцатый, выслушав своего русского друга, предложил Шувалову самому назвать нового нунция, и неугодный кардинал будет смещён. Так затем и произошло: Екатерина получила возможность заиметь во главе католической церкви соседней Польши кардинала Грампа, человека более лояльного к России.
