этого жизнь?
— Это случается чаще, чем можно предположить.
— Да, мне говорили. Но это очень больно. Черепахи на редкость грязные твари. Хазина мы, кстати, прокапали, если хотите, можете его навестить. Он в восьмой.
Салахов поднялся с койки.
— Отдыхайте. Я попрошу сестру принести вам чай с печеньем.
Салахов вышел. А сестра задерживалась с печеньем, я прождал ее двадцать минут и отправился к Хазину. Искал долго, восьмая палата почему-то обнаружилась в другом крыле. На изолятор она не походила, обычная палата. Я сначала послушал, потом толкнул дверь.
Хазин сидел на полу у батареи.
Мне показалось, что он пьян. Когда я заглянул в палату, Хазин поманил пальцем.
Алкоголем от него не пахло, однако выглядел осоловело и босиком.
— «Курочка Ряба», — сказал Хазин.
— Что?
— «Курочка Ряба». В ней все!
Понятно. Я хотел уйти, но Хазин неожиданно быстро заговорил:
— Мышь! Мышь есть зло! Чистое зло! Вспомни — она разбивает золотое яйцо!
А что такое золотое яйцо?! Это символ Воскресения! Мышь отрицает Воскресение!
А ты понимаешь, кто может отрицать Воскресение?!
— Да, понимаю. Хазин, ты устал, тебе стоит отдохнуть…
— Я не устал! Не устал! Это они… Витя, ты должен понимать, ты же сам все время барахтаешься…
Рука у него была забинтована и размером с голову, сквозь бинты проступала зеленка.
— Витя! Я не хочу тут сдохнуть! — жалобно сказал Хазин. — Не хочу! Это позорная смерть, на хрена я на это согласился…
Нытье Хазина утомляло.
— Они собираются сделать мне переливание! — сообщил Хазин. — А зачем переливание? Мне это не нравится! Спроси почему.
— Почему?
— У меня не было кровопотери! — истерично ответил Хазин. — Если нет кровопотери, зачем переливать кровь?!
Логично.
— Потому что тут черт-те что творится! — сказал Хазин. — Крыков не дурак — вовремя соскочил, а я, кретин, не понял… Теперь не выпустят, поздно, станции «Мир» трындец…
Хазин всхлипнул, попробовал протереть глаза перемотанной рукой, но не получилось, зашипел от боли и стал дуть на бинты.
— Ты этого еще не понимаешь, а я понял…
Хазин выпучил глаза и замолчал.
— Он здесь! — прошептал Хазин. — Он давно здесь, Витя!
— Кто?
Хазин замолчал и насторожился. Он осторожно поднялся с пола и на цыпочках подкрался к двери.
— Слушает! — так же шепотом сообщил Хазин.
Прижался ухом к беленому дверному стеклу.
Абсолютно в невменяемом состоянии, подумал я. «Курочка Ряба»…
— Салахов! Слушает, что мы говорим!
— Зачем? — спросил я и с удручением заметил, что тоже шепчу.
— Его послали, все же понятно…
Хазин сильно хлопнул ладонью по стеклу, оно едва не вылетело, звякнуло, а Хазин резко распахнул дверь и выглянул в коридор.
— Шустрый, собака, — Хазин потер нос. — Шустрый…
Хазин лег в койку, повернулся лицом к стене.
— Знаешь, почему они все такие шустрые, то здесь, то там… Вселенная гораздо больше, чем представлялось раньше… Но она не может быть настолько огромной, она бы не успела расшириться в такие размеры, скорость света конечна…
На кафель палаты от меня падала ушастая тень.
— Вселенная огромна, потому что расширялась со скоростью тьмы, растекалась бескрайней мысью… — бормотал Хазин. — Знаешь, Витя, есть такой рассказ… «Комната Изабель»… Это самое страшное, что я читал в жизни… Ужас. Ужас сжимает пространство, ломает время, скоро мы сожмемся в черную точку, в ничто, все идет к этому, все идет… Если научиться заваливать задник, то объем возникает там, где его нет и быть не может, понимаешь?! Вот и все умение! А все задники завалены давным-давно…
Я потрогал ухо. Тень потрогала ухо. Уши горячие. Хазин не в себе. Не в себе и банален пуще обычного. Скорость тьмы… Впрочем, что можно ожидать от человека в таких условиях?
— Мы сами виноваты, Витя! Ты и я! Никто нас не заставлял, мы сами… Ты был писателем, я был художником, теперь мы композиторы… Мы композируем тьму. Мы много лет облизывали тьму! Мы генерировали тьму, мы раскрашивали пустоту, мы утверждали, что это не тьма, когда придумываешь правильное название, все звучит лучше…
— Тебе надо поспать, — посоветовал я.
— Я и так сплю, — ответил Хазин. — Сплю… Тьма отвечает, Витя… Я умру от укуса мыши, так и не проснувшись, а ты… ты тоже мимо не пройдешь… Мышиный дом, Витя! Мышиный дом во все пределы… Шерсть, дерьмо, лептоспироз! Жрите!
Хазин повернулся на спину.
Я передвинул табуретку, сел к Хазину ближе. Он протянул перебинтованную руку. Я осторожно дотронулся. Она пульсировала, точно в ней у него билось еще одно сердце.
— Шмуля этот не дурак, — сказал Хазин. — Не дурак… Трудно выстоять, Витя, практически невозможно… Память стирается, мы не железные…
Больше Хазин не сказал ничего. Замолчал и скоро уснул, а я отправился к себе.
Кочегар Павел еще не вернулся, палата оставалась пустой.
Я лег в койку и почувствовал, как тяжесть из головы проникла в плечо и в шею. Если съесть укусившую тебя мышь, то тебе перейдет ее сила, ее мудрость и власть.
Хазин трепло и нытик. Немного заболел и тут же наделал в штанишки. Надо завтра зайти к нему, завещает мне камеру, «шестерку» и мокасины. Железного клопа и сердце Маргариты Николаевны. «Комната Изабель», попробую поискать.
Глава 10. Стада на самовыпасе
Я разлепил глаза. Веки прикипели, ресницы ссохлись, пришлось помогать пальцами — большой книзу, указательный кверху, так и разлепился.
Я лежал в прежней палате. Кочегар Паша, любивший читать газеты, исчез, но на соседней койке обосновался пузатый пятнистый старик. Если бы не вздымавшийся живот, я бы подумал, что старик мертв. День был солнечный, я чувствовал сильный голод; старик пыхтел, старался жить.
Из коридора послышался высокий голос.
Вроде Салахов, так мне показалось, похож, но несколько дребезжащий, как сквозь ребристую жестяную банку.
— …видимо, все-таки шок. Знаете, странная ситуация, я с такой никогда не встречался — человека укусила мышь, а на следующий день шок, практически кома, так мы думали. Но оказалось не кома, что-то вроде летаргии. Человек уснул и уже несколько дней лежит…
Хазин.
Я понял, что Салахов рассказывал про Хазина. Хазин впал в летаргию, лежит несколько дней без движения, прогноз неясен. Доигрался…
Почему несколько дней? Еще вчера я с ним разговаривал.
— …я не знаю, что делать. Специалистов этого профиля у нас нет, возможно, надо пригласить из области, но никто сейчас не поедет…
Я сел.
Шея болела и голова, и пить хотелось.
В палате, несмотря на тяжелого старика, воздух был легкий и хвойный, воздух проникал в открытое окно, и дышалось легко.
Попробовал встать.
Голова закружилась, меня повело, я свалился в койку, а койка ударила в стену.
