Султан некоторое время молча смотрел на меня, после чего стал совещаться с визирями и другими сановниками, стоявшими около трона со сложенными на груди руками.
— Знающие об измене и скрывающие ее — сами сообщники преступления, — сказали они.
— Так, именно так. Сара, спрашиваю себя в последний раз, что знаешь ты о замышленном бунте? Не позволю долее шутить со мной. Определенный ответ или…
— Не могу, властитель, отвечать на вопрос твой.
— Сара, если тебе дорога жизнь, отвечай сейчас же! — воскликнул султан вспыльчиво. Но я не отвечала.
Еще два раза любовь и сострадание понудили султана повторить вопрос. Я молчала.
Султан махнул рукой, меня схватили немые и накинули на шею шнурок. Все было готово; они ожидали последнего знака, чтобы умертвить меня.
— Еще раз спрашиваю тебя, Сара, ответишь ли мне? Или ты принудишь меня погубить тебя?
— Султан, прежде чем умру, хочу сказать вам несколько слов; хочу в последние минуты уверить вас в моей преданности и любви, сказать, что прощаю вам то, в чем вы себя никогда не простите, когда все объяснится. Еще одну минуту. Возьмите от меня эту драгоценную цепь, она не нужна моей шее, ее заменяет теперь шнурок. Вы подарили мне ее, когда были уверены в моей преданности и любви, и если сыщется женщина, которая будет вернее и правдивее меня, отдайте цепь ей, но до тех пор носите сами в память о Саре. Теперь позвольте накрыть голову мою покрывалом: на этом лице всегда выражались любовь и восхищение, и потому, когда буду мертва, и вы захотите вспомнить его, то да будет оно от вас скрыто, чтобы вы не увидали его почерневшим и обезображенным страданиями. Властитель, милый, бесценный господин мой, будь счастлив без меня! Прости!
Султан был глубоко тронут, он отвернулся и закрыл лицо рукой в забытьи; другую руку он опустил.
Хотя это было сделано вовсе неумышленно, но было принято за знак к моей смерти. Шнурок затянули, он глубоко врезался в шею. В первые мгновения страдания мои были ужасны: глаза хотели выпрыгнуть из своих впадин, язык вытянуло изо рта, мозг горел как в огне, но скоро исчезло все — я лишилась чувств.
— Стаффир Аллах! Прости меня, Боже! Ты, кажется, смеешься нам в бороды, старая сова? Как ты думаешь, Мустафа, — продолжал паша, обращаясь к визирю, — не чистая ли это ложь?
— Ложь! — вскричала старуха. — Ложь! И вы мне говорите, что я лгу! Хорошо, хорошо, но было время!.. Паша, после всего перенесенного мною за то, что всю жизнь свою говорила правду, не больно ли на старости слышать, когда говорят мне, что я лгу? Но вы должны убедиться…
Тут старуха положила обе руки на сморщенную, отвисшую кожу шеи, растянула ее и показала глубокую синюю полосу, которая, подобно шнурку, шла вокруг ее шеи
— Довольны ли вы теперь?
Паша сделал знак, что он верит, и сказал:
— Можешь продолжать.
— Да, я могу продолжать, но скажу наперед, если вы еще раз усомнитесь в том, что рассказываю, то я отдам ваши двадцать золотых назад и не скажу более ни слова. Что я могу это сделать, доказала я еще в детстве, а в старости мы делаемся еще упорнее.
— Вот уж это правда, — заметил Мустафа. — Продолжай, старая, мы не будем больше сомневаться и прерывать рассказ твой.
Брат мой, замечавший всякое движение султана и решивший скорее вытерпеть все, чем позволить мне страдать за себя, громко вскрикнул, когда заметил движение немых, и попытался вырваться из рук стражи. Испуганный султан взглянул и увидел происшедшее. Он бросился со своего места и упал подле меня на колени с безумным криком. Немые поспешно сорвали с меня шнурок, но я по всем признакам была уже мертва.
— Да, султан, вы можете теперь отчаиваться! — воскликнул брат мой. — Вы умертвили женщину верную и правую, как говорила она в последние минуты. Я открыл ей мои умыслы, и она думала, что ей удалось отвлечь меня от них; я клялся ей отказаться от своего намерения. Она была верна и вам, и мне, потому что думала, что хотя я и изобличен, но уже заслуживаю прощение своим раскаянием.
Султан гневно взглянул на брата, но ничего не ответил. Он обнял меня, залился слезами и требовал скорейшей помощи. Я была отнесена в свою комнату, и неусыпными стараниями удалось наконец врачам возвратить меня к жизни. Но несколько дней была я без памяти, несмотря на все средства, которые употребляли, чтобы привести меня в чувства.
Однажды вечером почувствовала я, что опять могу говорить, и спросила прислужниц, что случилось. Они сказали мне, что немые, принявшие за сигнал невольное движение руки, были посажены на кол, что янычары восстали и потребовали освобождения моего брата, но что он был, по повелению великого визиря, казнен, и голову его выкинули бунтовщикам, которые после того разошлись и теперь приведены снова в подчинение, и что несколько сот их предводителей обезглавлены.
При этом известии я отвернулась, потому что любила брата, хотя и безрассудного. Это движение причинило мне ужасную боль в ране, сделанной шнурком.
На другое утро я встала, чтобы поглядеться в зеркало, и тотчас увидела в себе большую перемену. В лице моем было заметно какое-то искажение, которое, как я думала, уже никогда не исчезнет. Я чувствовала, что хотя султан и будет почитать меня, но что я уже не смогу произвести на него прежнего впечатления и сосредоточивать на себе все его внимание. Я знала, как непостоянна страсть в деспоте, и потому решила расстаться с ним. Я любила его еще, любила, несмотря на всю его жестокость, но мое решение было твердо. Шесть недель не решалась я увидеться с ним, хотя он и просил о том каждый день и присылал мне богатые подарки. По прошествии этого времени я совершенно оправилась, и шнурок не оставил на мне никакого следа, кроме темно-синего рубца вокруг шеи, который я сейчас показывала Вашему Благополучию.
Когда я в первый раз приняла к себе султана, он был чрезвычайно расстроен.
— Сара, — сказал он печально, — клянусь именем пророка, я и не думал давать знака.
— Верю вам, властитель, — отвечала я.
— Я вовсе не хотел казнить твоего брата. Я думал, помиловав его, заслужить тем твое прежнее расположение.
— Властитель, он был изменником, неблагодарным изменником и заслужил смерть. Да погибнут так же все подобные ему!
— Итак, Сара, могу надеяться, что ты простишь меня?
— При одном условии, султан. Клянитесь исполнить мою просьбу.
— Клянусь в том именем Аллаха!
— Просьба эта — отослать меня обратно в мое отечество.
Чтобы не наскучить Вашему Благополучию подробностями, скажу только, что решение мое, несмотря ни на просьбы султана, ни на голос собственного сердца, было непоколебимо. Сделаны были все нужные распоряжения к отъезду, и во все это время султан был у меня безвыходно и осыпал меня просьбами остаться. Щедрость, с какой наделял он меня драгоценными подарками, чтобы могла я вернуться в свою отчизну богатая и с честью, несколько раз заставляла меня колебаться в своем решении. Вечером перед отъездом он попробовал в последний раз попросить меня. Но тут внутренняя борь-ба обнаружилась; я заливалась слезами, потому что теперь, перед близким отъездом, чувствовала, как истинно, как глубоко любила его. Мы расстались. Я бросилась в постель и плакала до самого рассвета. Тут я должна была начать свое путешествие.
