— Мама! Мамочка… — подхватил ее Юрий.
— Лиза! Лиза… — растерялся Антон, хотя и знал, что надо делать в таких случаях.
— Да скорее же, папа!
Юрий взял мать на руки, шагнул к дивану, ногой сбросил стоявший там чемодан. Уложив мать, он выхватил из рук отца пузырек, капнул несколько капелек в рюмку с водой, тоже поданную отцом, влил ей в рот. Антон стоял рядом, бессильно опустив руки, с жалостью глядел на покрытое испариной, все еще бледное лицо жены.
Через некоторое время веки Елизаветы Никандровны дрогнули, она открыла глаза, заговорила с трудом:
— Юронька, сынок… Мы вместе поедем. Слышишь, Антон… Я знаю, понимаю… что это нехорошо. Но я не могу… Если я потеряю его, я не проживу ни одного дня… Ты пойми, Антон…
Грудь ее часто вздымалась и опускалась, настолько часто, что казалось, Елизавета Никандровна не дышит, а беспрерывно вздрагивает.
— Хорошо, хорошо, — торопливо сказал он. — Только успокойся.
Со стороны вокзала по-прежнему доносились взрывы, от которых подрагивал дом, звякала посуда в шкафу. Временами там завывала сирена и, как ни странно, доносились паровозные гудки.
Постояв немного возле жены, Антон пошел в ванную побриться и умыться. На душе было мерзко и гадко. Все протестовало против того, чтобы, воспользовавшись предоставленной возможностью, увезти отсюда сына. Но выбора не было, потому что жена действительно не пережила бы этого.
Жену он не осуждал, понимая истоки и причины ее беспредельной и, если сказать откровенно, слепой и животной любви к сыну. В том далеком, страшном для их семьи восемнадцатом году белогвардейский следователь Свиридов не пожалел и шестилетнего Юрку. И не от пыток, которые Лиза сама перенесла, а оттого, что при ней терзали ее ребенка, помутился у нее разум.
Что ж, Антон все это понимал. Но кто поймет его, Антона, если он увезет из пылающего города своего сына — давно уже не парня даже, а рослого, здорового мужчину, который, по всем законам человеческой совести, должен, обязан защищать этот город от наседавшего врага?
Но даже рассуждать на эту тему не оставалось времени — сейчас должна подъехать машина, может быть, стоит уже у подъезда.
Наскоро оскоблив щеки и шею, Антон вышел из ванной.
— Ладно, собирайся… Много барахла не бери, самое необходимое только… А вообще скажу тебе, Юрий: вырос ты в какого-то… вертопраха.
Это слово он слышал давно, еще там, в Новониколаевске, в юности. Так часто называла его самого тетка Ульяна, когда отчитывала за хулиганские выходки. И оно сейчас само собой пришло на память.
Юрий пожал плечами:
— Смотря с какой стороны оценивать человека. Сам я считаю себя неплохим токарем.
— Перестань губы кривить! — прикрикнул Антон. — А там, в Москве, видно будет… Во всяком случае, в первый же день в военкомат явишься…
Но в Москве, куда они добрались с большим трудом, пережив неисчислимое количество бомбежек и обстрелов с самолетов, он только и успел позвонить из Наркомата в ведомственную гостиницу, сообщить название завода сельхозмашин, который ему поручили эвакуировать, да крикнуть Юрию в трубку:
— Куда завод будет эвакуирован — на Волгу или дальше, — пока неизвестно. Внизу ждет машина, которая отвезет меня на аэродром, я вылетаю на место. Ты слышишь, Юрка?
— Да, слышу, слышу…
— До получения известий от меня живите в гостинице. Я попросил в Наркомате, чтобы вас не тревожили пока. Мать береги. Понял?
— Все ясно, папа.
— Ну а там видно будет, — прибавил он, как перед отъездом из Львова.
Через две недели он появился опять Б Москве, потом улетел. И уже из Сибири позвонил в Москву, сообщил, куда им ехать.
Здесь, в Шантаре, Юрий действительно сразу же пошел в военкомат, ни слова не сказав об этом ни отцу, ни матери. В тот же день вечером Антону позвонил военком Григорьев:
— Ваш сын, Антон Силантьевич, токарь высшего разряда?
— Да. Ну и что же?
— Разве такие специалисты не нужны на вашем заводе? У нас есть приказ — бронировать таких. Но он не работает еще на заводе.
Антон глянул на жену, которая тяжело перенесла дорогу и сейчас еле переставляла ноги по комнате, вздохнул и, поколебавшись, произнес:
— С завтрашнего дня будет работать…
Чувствовал Антон себя так, будто сделал мерзость.
* * * *
Он еще раз посмотрел на часы — без двадцати двенадцать. И в эту секунду распахнулась дверь, вбежал Юрий — грудь нараспашку, кепка держится на голове чудом. Лицо припухлое и измятое.
— Мам! — закричал он с порога, еще не прикрыв дверь. — Опаздываю! Где спецовка?
Елизавета Никандровна прохватилась от его крика.
— Ва-атюшки! Да опоздал ведь! Как же теперь? Ведь поужинать надо.
— Ничего… Ты заверни мне с собой чего-нибудь… — И он начал плескаться у рукомойника.
Антон вышел на кухню, с полминуты молча глядел на сына.
— Где был?
— Так… На танцы ходил, — ответил Юрий, вытираясь.
— Врешь! Вре-ошь!! — воскликнул Антон, багровея.
— Да ты чего, Антон? — испуганно спросила Елизавета Никандровна.
— Погоди, Лиза… Зачем же ты врешь, Юрка? Когда научился? Ты же спал где-то, по морде видно!
Юрий аккуратно повесил полотенце на гвоздь возле умывальника.
— Ну, хорошо, вру, — сказал он спокойно. — И действительно… спал. У товарища, допустим.
— Не допускаю! — снова взорвался Антон. — Ты… ты у женщины какой-то спал, мерзавец!
— Антон…
— Что — Антон? Погоди, сказал…
— Действительно, погоди, мама… — Юрий подошел вплотную к отцу, сдвинул брови, хищно, как рысь, сверкнул зелеными глазами. Антон, глядя в эти глаза, ужаснулся. Но тут же их хищный блеск пропал, растаял, перед ним стоял прежний Юрий, покорный и безобидный. И Антон невольно подумал: не померещился ли ему сейчас тот, другой, никогда не виданный раньше Юрий? — Из-за чего шум, папа? — спросил он, виновато улыбнувшись. — Ну, допустим, я… был у женщины. И что же? Я — взрослый.
— Пошляк! Ах ты пошляк! — Антон весь дрожал, уголки рта у него задергались, как у Полипова.
— Ладно, папа… Некогда выяснять отношения. Ой, десять минут осталось! И он, схватив приготовленный матерью сверток, пулей вылетел из кухни. Антон, тяжело опустившись на стул, зажал руками голову. Елизавета Никандровна неслышно подошла к мужу, дотронулась до плеча.
— Зачем ты так с ним? Он действительно вырос…
— Он вырос! Но в кого он вырос?! Неужели ты не видишь — он врет, изворачивается… Захотел женщину — жениться надо! Так порядочные люди поступают. А он… Неужели не понимаешь — гниль у него в башке завелась. — Антон вскочил, заходил по комнате. — Так что из него выросло? И что еще вырастет?
Елизавета Никандровна всхлипнула.
— Я понимаю, Антон. И я знаю — я виновата, моя чрезмерная материнская любовь… Умом, рассудком я все понимаю… Но я не могу без него. Он — единственный мой ребенок, первый и последний. Если бы я могла иметь еще детей, этого бы не случилось, наверное. Они так били меня там, в застенке, палками по животу… Ты пойми меня… — И она тяжело зарыдала.
— Хорошо, хорошо… Не надо, успокойся.
Он не был тряпкой, Антон, не был человеком слабовольным. Но перед женой, перед ее слезами, он, как всегда, становился беспомощен. Объяснялось ли это любовью — Антон любил свою Лизу до сих пор, как мальчишка, до самозабвения, — или тем, что он ни на минуту не забывал, какие мучения она пережила в восемнадцатом году? Она потеряла тогда здоровье, и теперь малейшее волнение укладывало ее в постель, и он старался ее не волновать, всегда уступал… Или это объяснялось тем и другим вместе?
Но чем бы это ни объяснялось и как бы ни объяснялось, Антон понимал, что это не достоинство его, что, рассуждая объективно, и он виновен, что сын вырос таким. Сперва он где-то что-то, может, и проглядел, потом, заметив в характере сына изъяны, начал уступать жене, а теперь уже поздно что-то сделать, да, видимо, и невозможно: вон как хищно блеснули у сына глаза…
— Здравствуйте! Принимайте гостя! — раздалось от порога.
Ни Антон, ни Лиза не услышали, как зашел Субботин. Но, увидев плачущую Елизавету Никандровну, он смешался:
— Извините, я вроде не вовремя.
— Дядя Ваня… Дядя Ваня!.. — воскликнула Елизавета Никандровна, как когда-то давно-давно, на лесной опушке, когда вот этот же человек, тогда молодой, полный сил и жизни, заговорил с ней о ее отце, погибшем во время побега из Александровского централа. Подбежала и так же, как тогда, ткнулась ему в грудь.
— Ну-ка, ну-ка, Лизонька… Дай я погляжу на тебя, какая ты стала? — весело проговорил он и, чуть отстранив от себя, заглянул в глаза. — Красавица! Ты, Лиза, такая же красавица, как и в юности.
