В „Гикоре” (рассказ классика. — П. К. ) Туманяна нет слов, „Гикор” сам целиком — одно слово. В этом плане могу сослаться на бесспорный авторитет. Араму Ильичу Хачатуряну, который, кроме прочего, был музыковед от Бога, задали вопрос, относящийся к истории создания балета „Гаянэ”. Речь о „Танце с саблями”. Хореограф балета нашел, что балету чего-то недостает, и предложил Араму Ильичу дописать сценку. И он сочинил знаменитый „Танец с саблями”, а к концу жизни не раз каялся: „Зачем только я его написал. Он мне весь балет испортил…” Это то же слово. Небольшой „текст”, а вот выпятился и сместил центр балета на себя…”
Сергей Гандлевский. Два стихотворения. — “Знамя”, 2004, № 1 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
........................................................
Знать по памяти вдох твоего вожделенья и выдох
И иметь при себе, когда кликнут с вещами на выход,
При условье, что память приравнена к личным вещам.
(“Мою старую молодость, старость мою молодую…”)
Александр Зорин. Нестандартная фигура. Борис Крячко в письмах и воспоминаниях. — “Дружба народов”, 2004, № 1.
Как-то очень хорошо и значительно, что прижизненная сердечность и дружба двух писателей продолжилась в посмертной, увы, судьбе одного из них. Крячко — первоклассный, недооцененный прозаик; мне странно, что его большой книги до сих пор не издано, что лучи внимания лишь только скользят по его неординарной, мастеровитой фигуре. Зорин продлевает Бориса Юлиановича. Кстати, напечатанное в “Дружбе народов” немного короче и написанного, и корпуса имеющихся в архиве писем.
“Есть еще выражение — „и смех и горе”. Спасительная амбивалентность душевного состояния. Потому что безграничное веселье так же губительно для души, как и безысходное несчастье. Такая душа не находит спасения свыше, и Бог жалеет ее, посылая саморегулирующее свойство. До времени, конечно. Душа, как и тело, стареет, и ее ресурсы, не питаемые духом, конечны. Колеблющаяся душа, стареющая Психея, ищущая психбольницу.
Борис Крячко — русский писатель, и свидетельствует он о русской душе. „И живут люди от одной драмы до другой. А они разные, эти драмы, и в каждой что-нибудь забавное: фарс, ирония, шутка тонкая, порой даже до буффонад дело доходит, потому что смешное с печальным так в нашем быту повязаны, как жизнь со смертью”…”
Ильф до Ильфа и Петрова. Вступительная статья и публикация А. И. Ильф. — “Вопросы литературы”, 2004, № 1 (январь — февраль) <http://magazines.russ.ru/voplit>.
“До” — это 1923 — 1927 годы, когда по приезде из Одессы Ильф начал работать в московских газетах и юмористических изданиях. Ильф еще не знал, что его призвание — сатира, он ищет свой стиль и “свой интерес”, “поначалу берется за героические, драматические и даже мелодраматические темы”. Весьма вероятно, что некоторые его прозаические этюды — это пародии на “Одесские рассказы” Бабеля, а иногда ранняя ильфовская стилистика весьма “отдает Зощенкой”. Ильф захвачен темой кинематографа, массовой культуры вообще — и так далее. “Он словно делал наброски для будущего большого полотна, и отдельные мелочи из его запасов пригодились в совместной работе с Петровым”.
Приводятся рассказы и фельетоны главным образом из газеты “Гудок”.
“<…> Миша Безбрежный встал и выложил свою простую, как собачья нога, речь:
— Кто первый боец на скотобойне?
Мы все любили Мишу мозгами, кровью и сердцем. Он был профессор своего дела. Когда Миша вынимал из футляра свой голубой нож, бык мог пожалеть, что не написал духовного завещания раньше.
Ибо Миша не какой-нибудь лентяй, который ранит бедную тварь так долго, что она за это время свободно может посчитать, сколько раз ей пихали горячее клеймо в бок и почем был пуд сена в девятнадцатом году на Старом базаре.
Нет!
С Мишей расчет был короткий.
Пар вылетал из быка прежде, чем он успевал крикнуть „до свиданья”” (из рассказа “Антон Половина-на-половину”).
Г. Кнабе. Вторая память Мнемозины. — “Вопросы литературы”, 2004, № 1 (январь — февраль).
Небольшой научный труд главного научного сотрудника РГГУ, автора многих книг по истории, культуре и языку античности посвящен, коротко говоря, отношениям между памятью и забвением. “Историческая жизнь — всегда агон, постоянное — ежеминутное и вечное — напряжение в борьбе между памятью как сознательным усилием, структурным инстинктом сохранения и — преображением, обновлением, естественно предполагающим забвение исходного содержания, забвение как энтропию”.
“Мнемозина (историческая память. — П. К. ), как все живое, преображается и меняет облик. Ей тоже захотелось идти в ногу со временем: избавиться от опеки дотошных историков, сбросить с себя иго философской серьезности и академической ответственности и вызывать из бесконечной галереи прошлого после сколь угодно длительного — или сколь угодно краткого — перерыва любые образы, вдруг показавшиеся им подходящими. В них все явственней вплетены тона и краски „второй памяти”, где так много лишенного логики и внутренней необходимости, несерьезного и необязательного, а потому — игры, иронии и произвола, так много навеянного моментом. Но момент — это всегда момент времени, всегда история — та, в частности, в которой нам приходится жить, схваченная и переживаемая здесь и сейчас”.
Владимир Корнилов. Запах духов. (Давняя история). Стихи. Публикация Ларисы Беспаловой. — “Дружба народов”, 2004, № 1.
Здесь публикуется поэма 1958 года и стихи 2000 — 2001 годов. Посмертные корниловские подборки оставляют светлое ощущение: его неухода . Даже — сугубо публикаторски: они выходят и выходят, одна интереснее другой. Голос, звук, суровая и беззащитная музыка звучат, как звучали. “Есть у поэтов надежное средство: / Хочется что-нибудь вынуть из сердца…”
Майя Кучерская. Чтение для впавших в уныние. Современный патерик. — “Знамя”, 2004, № 1.
Рассказы, притчи, легенды о батюшках.
Целомудренно, элегантно, смешно, любовно.
Есть и на грани фола.
Прямо. Не знаю. Что. Сказать.
Надо посоветоваться.
Уж очень понравились.
Светлана Львова. Но ничего не поделаешь — хочется быть наядой. — “Дружба народов”, 2004, № 1.
Снился мне город — один на Земле, землею не покоренный.
Город друзей мне привиделся — город, каких не бывает.
Правила там любовь, а больше никто не правил.
Она была. И ничего не было выше нее.
Она жила в каждом мгновенье, в любом человечьем поступке.
Она смотрела из взглядов и говорила из слов.
(“Из Уитмена”)
Е. Пономарев. Россия, растворенная в вечности. Жанр житийной биографии в литературе русской эмиграции. — “Вопросы литературы”, 2004, № 1 (январь — февраль).
Тут, по мнению автора, все было замешено на мироощущении и идеологии вольных и невольных изгнанников. “Эмиграция должна явить всему миру остатки канувшей в лету Великой России. Неустанно напоминать о ее духовной мощи. Служить посредником между „сопричтенными” и живущими, находясь на границе миров. Так получает новую жизнь целый ряд мифологем серебряного века. Все они накладываются на новую идеологическую структуру, формулирующую новую „миссию русской эмиграции”: она состоит в том, чтобы зафиксировать, хоть как-то сохранить уходящую русскую культуру. Эта миссия (проекция интеллигентского „служения”) в ее бытовом, психологическом, творческом и сакральном аспектах приводит к рождению особого жанра эмигрантской литературы — биографии.
Часто этот жанр сравнивают с серией “ЖЗЛ”, появившейся в Советском Союзе, однако это сравнение кажется поверхностным. Биографии, созданные в эмиграции, имеют иную идеологическую основу и идеологическую направленность. Для советского автора „замечательные люди” „живее всех живых”, эмигрант даже о себе пишет как о мертвом”.
Точно замечено о сопряжении эмигрантских житий с “осовремениванием религиозной проблематики”, о том, что каждая новая биография короче предыдущей, так как идеи уже были высказаны, остается лишь иллюстративный материал и т. д. Эмигранты, Борис Зайцев в частности, и сами писали о том, как — в тамошних житийных книгах — деятели русской культуры выходят из истории и становятся персонажами мифа. И “погибшая Россия приобретает черты небесного воинства”. Все так: мученические венцы, “последние могикане”, что же мы потеряли… Но как же хороши иные из них, и как много они, действительно, дали сюда: и “Державин” Ходасевича, и книги Берберовой, и беллетризованные жития святых Б. Зайцева и Шмелева. И хотя позднее, в пятидесятые, традицию житийной биографии, как замечает Пономарев, некоторые авторы продолжают как бы по инерции, выходит все равно здорово. Корней Чуковский в письме к Зайцеву назвал его книгу “Чехов” (1954) поэтической и “осиянной”.
