и его эльзасский партнер поспорили о дате написания иконы с золотым венцом... и, отстаивая свое мнение, эльзасец выказал знания, каких у него могло и не быть, если он не знал иконописи профессионально. Эльзасец сказал: «Неверно называть эту икону «Богоматерь с золотым венцом», ее надо назвать «Богоматерь в серебряном окладе». Жуэ спросил: «Почему?» Гость Жуэ сказал: «Икона была обрамлена серебром раньше, чем пририсован золотой венец». — «А он, этот венец, пририсован?» — «Несомненно, в четырнадцатом веке не рисовали золотых венцов». — «А вы уверены, что икона четырнадцатого века?» — «Быть может, начало пятнадцатого, но не позже — это я вижу по колориту...» Жуэ развел руками: «Вон какие покупатели пошли сегодня...»
Ипатову казалось, что Жуэ заметно воодушевился, рассказывая о своем споре с эльзасцем. Александру Петровичу могло показаться, что хозяин не без умысла поведал сейчас об этом. Жуэ так и сказал: «Вон какие покупатели пошли сегодня...» В подтексте этой фразы мог быть и укор...
Вот они, причуды новой профессии Ипатова, — не знаешь, откуда ждать удара. Иконы! Александр Петрович искал оправдания: не обязательно же ему все знать. Ну, кстати, Чичерин... что он, все знал? Вздох, откровенно горестный, вырвался из груди Ипатова. Да чего тут вспоминать Чичерина! Он-то знал дай боже! Кстати, и иконы тоже знал... Вот так-то. Ипатов не думал, что все происшедшее внушит ему: дипломат — это знания и еще раз знания, а потом все остальное. Было такое чувство, что истина, которая завладела им, всемогуща, однако и ее было недостаточно, чтобы поправить Ипатову настроение. С тем они и уехали; нельзя сказать, что у Александра Петровича было хорошо на душе. Заметил ли это Жуэ? Быть может. Не этим ли можно было объяснить его приглашение побывать в его сельском доме в предгорье?
Они вернулись домой к вечернему чаю. Ксения все еще побаливала и не вышла к столу. Они пили чай с Майкой.
На столе под крахмальной салфеткой покоился торт, приготовленный Ксенией, — рассыпчатое, прослоенное кремом чудо, четырнадцать напитавшихся этим кремом коржей. Он понимал, что вступил в тот самый возраст, когда Ксенин торт был опаснее рыси, спрыгнувшей с дерева и вцепившейся тебе в загривок, но ничего не мог с собой поделать: позволял хищнице сидеть на загривке и пить кровь.
— Прости меня, но прошлый раз, когда мы ехали в Барбизон, я слышала, как Ярцев сказал: «Не вспугнуть, понимаете, не вспугнуть...» — сказала Майка и, протянув руку к выключателю, который был рядом, отняла руку — ей вдруг захотелось сберечь сумерки.
— Могло быть сказано: «Не вспугнуть». Ну и что?
— И ты не возразил?
— Не возразил.
Майка затихла на мгновенье — она вдруг почувствовала, что ей нелегко сейчас сказать то, что ей хотелось сказать, а в сумерках легко — горел бы свет, она не решилась бы.
— Я подумала: да честно ли это, а? Как на охоте, идти по следу человека... Честно?
— Честно ли? Ты поняла, что происходит? Проникла в смысл?
— По-моему, проникла... Вы хотите купить завод, так?
— Так, разумеется... — согласился Ипатов. — Но почему... «как на охоте»?
— Вы же не говорите человеку, чего ради вы за ним увязались?
Ипатов встал, направился к выключателю с намерением зажечь свет; однако, тронув выключатель, остановил руку — он подумал, что и ему удобны сумерки.
— Обнаружить себя — значит, дать возможность ему взвинтить цену... — подал голос Ипатов. — Да есть ли в этом резон?
Майка точно затаилась, тревожно затаилась.
— Когда честность сталкивается с простой выгодой, я, например, на стороне честности, — произнесла она.
Ипатов продолжал шагать по комнате; могло показаться, что сумерки скрадывают шаг, — незнамо, неведомо, откуда ждать удара.
— Тут ничего не поделаешь: мы следуем условиям игры, которые не нами придуманы... — подал голос Ипатов.
— С волками жить — по-волчьи выть, так?.. — спросу Майка серьезно; наверно, было искушение улыбнуться, но она спросила серьезно.
— Да, это как раз я и хотел сказать.
— А верно ли это? Нравственно?..
Сумерки сгустились и обратились во тьму, как обычно на юге, с быстротой невиданной. Ипатов сейчас стоял где-то в стороне, защищаясь этой тьмой.
— Для меня нравственно все, что выгодно моей стране... — сказал он.
— Просто выгодно?
— Просто.
— Ты полагаешь, что это верно?
— Да, конечно, — подтвердил Ипатов, дав понять, что на этом проблема для него исчерпана.
Она отрицательно повела головой, точно хотела сказать себе, не ему — себе: «Нет, нет!»
— У меня к тебе просьба... — наконец произнесла она.
— Пожалуйста.
— По-моему, приглашение Жуэ посетить его сельский дом относилось и ко мне, так?
— Возможно.
— Ты возьмешь меня?
Он помедлил с ответом.
— Возьмешь меня?
Он молчал.
Она повторила настойчивее:
— Возьмешь?
Он упер в нее глаза. Они были усталыми, быть может очень усталыми. «О чем она думает сейчас и что она еще затеяла?.. Все-таки у этих молодых свое устройство ума, которое нам не постичь. Все, что они способны сделать сегодня и сделают завтра, будет для нас неожиданно. Не хочется оскорблять их недоверием, но и доверять как-то боязно».
— Хорошо, поедем, Майка.
Ему было непросто выехать в этот раз: явилась делегация из Москвы во главе с ученым мужем, очень важным, — академик тряс седой гривой и на каждый свой шаг испрашивал благословения у Ипатова. Узнав о поездке Александра Петровича в предгорье, академик пришел в замешательство — он полагал, что Ипатов бросил его на произвол судьбы. Он отпустил Ипатова с условием, что тот явится по первому сигналу. Александр Петрович понимал, что сигнал этот будет подан без крайней надобности, но не перечил.
Усадьба Жуэ была опознана ими по белой глине на холмах, которые сделало больше обычного видимыми осеннее бездорожье. Пока машина пробиралась департаментскими проселками, выложенными плоским камнем, префектурными, а потом сельскими дорогами, которые, в зависимости от их рангов, становились все уже, но от этого не делались менее исправными, внимание было приковано к черепичным крышам, возникавшим то по одну, то по другую сторону дороги, и расцвеченным в эту осеннюю пору
