class="p1">— Почему — Енох?
— Потому что он ходил по земле вместе с Богом.
Я не понял аналогии, но не захотел признаться в этом и вернулся к его прежним словам:
— Значит, вы не думаете о жизни и не покушаетесь на души. Но разве это так?
Я задал вопрос быстро и решительно, полагая застать его врасплох. И преуспел: он мгновенно вернулся к своей подобострастной манере, низко склонился передо мной и заискивающе ответил:
— Конечно, мне не нужны души, нет! Как бы я ими пользовался, что бы с ними делал? Я ведь не могу их съесть или… — Он вдруг остановился, и обычное лукавое выражение мелькнуло на его лице, будто рябь прошла по воде. — А что касается жизни, доктор, то что это такое, в конце концов? Когда у вас появляется все, что вам угодно, и больше желать становится нечего, наступает конец. А у меня есть хорошие друзья, вроде вас, д-р Сьюард, — это было произнесено с непередаваемым лукавством, — и я знаю, у меня всегда будет то, что необходимо для жизни.
Полагаю, сквозь туман своего безумия он видел мое неприятие его идей и использовал единственный выход для людей его типа — замкнулся в полном молчании. Я понял, что пытаться продолжить с ним разговор бесполезно. Он обиженно надулся, и я предпочел покинуть его.
Позднее днем он сам прислал за мной. В иной раз я бы ни за что не пошел без особого повода, но сейчас он был так мне интересен, что я с удовольствием откликнулся. Кроме того, я рад, это поможет убить время. Харкера нет в доме, он занят своим расследованием; так же лорд Годалминг и Квинси; Ван Хелсинг сидит в моем кабинете, погруженный в записи, сделанные Харкером, — кажется, он считает, что если изучит мельчайшие детали, то найдет разгадку тайны. И он не любит, когда его отрывают от работы по пустякам. Я мог бы взять его с собой к больному, но он вряд ли ищет повторной встречи после неудачи с Ренфилдом. Была и еще одна причина — Ренфилд мог и не захотеть говорить откровенно в присутствии третьего лица.
Когда я вошел, он сидел на табурете посреди комнаты в той позе, которая у него означала крайнее умственное напряжение. Он немедленно задал вопрос, который, казалось, сильно его мучил:
— Так что же души?
Очевидно, мои предположения оправдались: подсознание продолжает работать даже у сумасшедших. Я решил выяснить все до конца.
— А что вы сами об этом думаете? — спросил я.
Он стал озираться по сторонам, будто ища вдохновения, и не сразу ответил.
— Мне не нужны души, — сказал он слабым, извиняющимся голосом. Какая-то мысль терзала его, и я решил использовать это, быть «жестоким во благо».
Поэтому я спросил:
— Вы любите живое, это именно то, что вам необходимо?
— Да! Но это пустяки, вам не следует волноваться.
— Однако, — сказал я, — как можно забрать жизнь, не забрав при этом и душу?
Вопрос озадачил его, а я поторопился развить свою мысль:
— Веселая жизнь начнется у вас, когда вы покинете клинику в сопровождении роящихся вокруг вас, щелкающих, жужжащих, мяукающих душ мух, пауков, птиц и кошек. Вы отняли у них жизнь, теперь вам придется иметь дело с их душами.
Это затронуло его воображение; он обхватил голову руками и крепко зажмурился, как маленький мальчик, которому намыливают голову. В этом было нечто патетическое и потому тронуло меня. Я также понял, что передо мной всего лишь ребенок, хоть и со взрослым грубоватым лицом, заросшим к тому же седой щетиной. Было ясно, что в его сознании происходит какая-то работа, и, зная, как тяжело ему справляться с мыслями, которые не были его собственными, я решил пройти этот путь вместе с ним. Главное — восстановить между нами доверие, и я сказал довольно громко, чтобы услышали его зажатые руками уши:
— Может, вам нужен еще сахар, чтобы приманить побольше мух?
Он сразу очнулся и покачал головой. Со смехом он сказал:
— Совсем немного! Несчастные создания эти мухи, в конце концов.
После паузы он добавил:
— Но я совсем не хочу, чтобы их души жужжали вокруг меня!
— Или души пауков! — сказал я.
— К черту пауков! Какой прок от пауков? В них совсем нечего есть или… — Он оборвал себя, будто вспомнив о каком-то запрете.
«Так-так, — подумал я. — Вот уже во второй раз он спотыкается о слово «пить»; что бы это значило?»
Ренфилд понял, что допустил оплошность, и заговорил торопливо, стараясь отвлечь мое внимание:
— Я не могу делать припасы: всяких там, как говорил Шекспир, «мышек, крыс и прочей живности» — я уже прошел через это. Все равно что заставлять человека поддевать на вилку отдельные молекулы — пытаться отвлечь меня всякой мелочью, когда я вижу то, что находится прямо передо мной!
— Понимаю, — сказал я. — Вы хотите чего-нибудь побольше, во что можно вонзить зубы. Что бы вы сказали о слоне на завтрак?
— Какие глупости вы говорите! — Он совсем пришел в себя, и я решил усилить давление.
— Интересно, — сказал я задумчиво, — на что похожа душа слона?
Я добился нужного эффекта — он мгновенно растерял свою заносчивость и снова превратился в маленького ребенка.
— Мне не нужна душа слона и вообще никакая душа! — сказал он. На мгновение он впал в уныние. Вдруг он вскочил на ноги, глаза его зажглись бешенством. — К черту вас с вашими душами! — закричал он. — Что вы надоедаете мне со своими душами! Неужели вы думаете, что мне мало своих забот и огорчений, чтобы еще и о душах думать!
Он был так возбужден и враждебен, что я испугался, не пришло ли ему в голову опять напасть на меня. Я дунул в свисток. В то же мгновение он успокоился и сказал примирительно:
— Простите, доктор, я забылся. Вам не нужно звать на помощь. Мой ум в смятении, и я бываю раздражительным. Если б вы только знали, с чем мне пришлось столкнуться и какие заботы одолевают меня, вы простили бы и пожалели меня. Умоляю, не надевайте на меня смирительной рубашки. Я хочу думать, но я не могу думать, когда тело мое сковано. Я уверен, что вы меня поймете!
Очевидно, он вполне овладел собой; поэтому, когда явились служители, я отослал их обратно. Ренфилд проводил их глазами, а когда дверь закрылась, мягко сказал:
— Д-р Сьюард, вы были внимательны ко мне. Поверьте, я очень вам благодарен.
Я решил оставить его и на том покинул палату.
Есть что-то в состоянии этого человека, что надлежит
