крепко сжал ее. Затем с легким кивком сказал:
— Рассказывайте дальше.
Ренфилд продолжал:
— Он подошел к окну в тумане, как я это часто видел и прежде; но на этот раз Он был не духом, а человеком, и глаза Его сверкали, словно Он сердился. Я видел, как Его красный рот злобно ухмылялся; Его острые белые зубы блестели при свете луны, когда Он оглянулся на заросли деревьев, за которыми лаяли собаки. Поначалу я не хотел звать Его, хотя знал, что Ему хотелось войти ко мне, как и всегда. Тогда Он соблазнил меня, пообещав множество вещей — не на словах только, но их создавая.
Его прервал профессор:
— Каким образом?
— Заставляя их возникать точно так же, как Он создавал мух при свете солнца. Громадные, жирные мухи с крыльями, которые блистали сапфирами и сталью, а ночью — громадные бабочки с черепами и скрещенными костями на спинах.
Ван Хелсинг кивнул и пробормотал, обращаясь ко мне:
— Acherontia atropos… — так называется бабочка «Мертвая голова».
Больной продолжал говорить без остановки:
— Он начал шептать: «Крысы, крысы, крысы». Появились сотни, тысячи, миллионы крыс, все живые, и собаки, уничтожавшие их, и кошки. Все живые, с красной кровью, многолетней красной кровью, не простые, обыкновенные мухи… Я засмеялся над Ним, потому что мне хотелось посмотреть, что Он в состоянии сделать. Тогда завыли собаки за темными деревьями в Его доме. Он подозвал меня к окну. Я встал и подошел, а Он поднял руки и, казалось, призывал кого-то, не произнося ни единого звука. Темная масса насела на траву, появившись, словно огненное пламя; и когда Он движением рук раздвинул туман вправо и влево, я увидел, что тут кишмя кишели тысячи крыс с такими же огненными красными глазами, и они все замерли: и мне казалось, что Он говорит: «Все эти жизни я подарю тебе и еще больше, на множество веков, если ты на коленях поклонишься мне». И красное облако цвета крови спустилось на мои глаза, и, прежде чем я сообразил, что делаю, я открыл окно и сказал ему: «Войдите, Господин и Учитель». Крысы исчезли, а он проскользнул в комнату сквозь окно, хотя я приоткрыл его всего лишь на дюйм, подобно тому как луна проскальзывает сквозь малейшую щель, и явился предо мной во всей своей красоте и величии.
Его голос делался все слабее, так что я снова смочил ему губы бренди, и он продолжал, но его память будто утомилась за это время, и, возобновляя рассказ, он шагнул далеко вперед. Я хотел остановить его, но Ван Хелсинг шепнул:
— Не мешайте, пусть продолжает. Не прерывайте его; он не может вернуться назад и, пожалуй, не сможет продолжить, если потеряет нить рассказа.
Ренфилд продолжал:
— Весь день я ждал вести от Него, но Он ничего не прислал мне, даже ни одной синей мухи, так что, когда взошла луна, я был порядочно зол на Него. Когда Он вновь проскользнул в окно, хотя то и было закрыто, даже не постучавшись предварительно, я был вне себя. Он издевался надо мной, и Его бледное лицо проступало в тумане с красными, сверкающими глазами, и у Него был такой вид, точно это место принадлежало Ему, а я был ничто. И даже прежнего запаха не было от Него, когда Он прошел мимо. Я не мог удержать Его. Мне только показалось, будто в комнату вошла миссис Харкер, а не Он.
Мужчины, сидевшие на постели, поднялись и встали позади Ренфилда, так что он не мог их видеть, зато они могли лучше слышать. Они молчали, но профессор вздрогнул; его лицо стало еще суровее. Ренфилд продолжал, ничего не заметив:
— Когда миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была не такая, как прежде; знаете, бывает чай, сильно разбавленный водой.
Тут мы пошевелились, но никто не сказал ни слова. Он продолжал:
— Я не догадывался, что она здесь, пока она не заговорила: она была не такая, как прежде. Мне не нравятся бледные люди; я люблю людей, в которых много крови, а ее кровь, казалось, вытекла. Я не думал об этом тогда; но, едва она ушла, я стал думать об этом, и меня сводила с ума мысль, что Он отнимает у нее жизнь!
Я почувствовал, как все содрогнулись, содрогнулся и я; но мы молчали.
— Итак, когда Он явился сегодня ночью, я был готов принять Его. Я видел, как скользил туман, и я схватил Его крепко. Я слышал, что сумасшедшие обладают сверхъестественной силой, а так как я знал, что временами я сумасшедший, то и решил использовать свою силу. И Он тоже почувствовал это, потому что должен был выступить из тумана, чтобы бороться со мной. Я стойко держался; и я думал, будто начинаю одолевать, так как не хотел, чтобы Он отнимал у нее жизнь, но когда я увидел Его глаза, они прожгли меня, и моя сила стала подобна воде. Он осилил меня, и, когда я цеплялся за Него, Он поднял меня и бросил наземь. Красное облако застлало мне глаза, я услышал звук, подобный грому, и туман, казалось, уплывал под дверь.
Его голос делался все слабее, а дыхание все более хриплым. Ван Хелсинг машинально выпрямился.
— Мы знаем теперь самое худшее, — сказал он. — Чудовище здесь, и нам известно, с какой целью. Может быть, еще не поздно. Вооружимся, как в ту ночь, но не будем терять времени, каждая секунда дорога.
Не надо было вовсе напоминать нам об этом, и без того мы понимали, в чем дело. Мы поспешили в свои комнаты за теми предметами, с которыми ходили в дом графа. У профессора вещи были наготове, и, когда мы встретились с ним в коридоре, он сказал, многозначительно показывая на них:
— Эти вещи никогда не покидают меня и не покинут, пока это приключение не завершится. Будьте благоразумны, друзья мои. Мы имеем дело не с обыкновенным врагом. Увы! Увы! Подумать только, что дорогая мадам Мина должна страдать.
Он замолчал; у него перехватило дыхание, я не отдавал себе отчета, что преобладало в моем сердце — бешенство или ужас.
У двери миссис Харкер мы остановились. Арт и Квинси стояли сзади, и Квинси промолвил:
— Неужели мы потревожим ее?
— Мы обязаны это сделать, — мрачно ответил Ван Хелсинг. — Если дверь заперта, я ее сломаю.
— Ведь это может страшно напугать ее. Не принято насильно врываться в комнату леди.
Ван Хелсинг строго произнес:
— Вы, по обыкновению, правы; но тут речь о жизни и смерти.
