отъезд передумать? – колеблется муками Вылка. – Задирать они гоноры ваши не выстоят: ребятишек своих законфузятся». – «Невозможно мне, внученька, риски блюсти. Замордуют меня они скаредной глупостью. Оттогда, как я сердцем потрескался, мне такие нагрузки тягать непользительно. Снаряжайся прощаться и на свободы задвинемся. Мамке с теткой скажи подсобрать нам походные щедрости – съестное, одежку да денег потолще. Конфискуем на время коня и ружье. А щенят закупать им втолкуй, что нет надобы. Сестрица к Дамяну покась не слиняла, завзятее суки едва ли сыскать им в поблизостях».
Покоробился, значит, отчаянной речью, на старшую Парову дщерь осерчал. Слишком дешево деток от долга отринула. Хоть и страх на колени их всех подровнял, глубже прочих втопталась в позоры Митошка.
Есть такая черта у отпетых мерзавцев, Людмилчо: не выносят брезгливостью тех, кто самих на просветы нутра никудышней. Так что Вылку дедок предпочел неспроста: звериным наитьем прочухал в малютке ядреный характер. Опять же, любимкой снабдиться ему намекнуло их общее имя…
Ну и вот. Укатили они на закат, а оттуда – ни эха, ни весточки. Изнывала неведеньем мать по исчезнувшей дочке три месяца. А потом – вот те раз! Возвращается Вылка верхом и с ружьем. «Где с ним в пленах была? Чем жила? В услуженьях, поди, дожидалась, когда наконец околеет?» – «Где была – не скажу. Обещала в секрете держать. А уснуться ему еще сроки не вызрели». – «Как же он тебя вдруг прозевал?» – «Дак любовью своей уступил. Больно я по детишкам и мамке соскучилась». – «Выходит, не крала обратно коня и оружия?» – «Наделил меня ими по собственным выборам. Наказал передать, что простил вам поклепы и происки». – «А по тайнам тебя не водил? Не признался в турецких зарытостях?» – «Опять за свое, недоверцы! Ведь поклялись ему, что прокла́дные бредни буровить покончите. Нету в нем ни богатств, ни бандитских умениев. Вместо них нелюдимость одна да зажатости чахлого здравия». – «Это ты простофильно ему поддалась. Обмакнулась в его трепотню по зелености. Лучше б в украдку его соглядала и сторожила шныряния… Ничего, вот назад к нему в гости затеешься, мы тебя натаскаем в призорные навыки». Плачет Вылка на них, поражается: «Да неужто вам снова не совестно? Он же вас от себя уберег, когда вы проморгались достоинством! Ты-то как, Арнаут, их подделки в душе сочетаешь отличным спокойствием? На тебя он презреньем ни разу не брызгался. Ежели есть в ком там градус мужской, не ракией зажженный, а искренний, так это единственно в нем, говорит, в боевом инвалиде Каункином. От него, говорит, даже тень благородней, светлей, чем затинная грязь Панайотова». – «А чего я? – бубнит Арнаут. – Мы-то с Вылко противники краткие, малознакомые. Коли мамка твоя не поставит ни в грош нам его празднословия, я перечить ей в том не подверженный». – «Свербовал он тебя, – упрекает задетый за тень Панайот. – Похищал неповинную деву, а в сдачу агента подсунул. Небось на слеженье за нами науськивал». – «Да ты что, порехнулся насквозь? – коченеет в смятении Вылка. – Совсем съехал с глузду?» – «А вот поживем и увидим, кто из вас умный, а кто токмо к жулику прихвостень, – возражает за мужа Бодурка. – Завтра, Цанка, на почту пойдешь. Посулишь им от папки полтинник. Дескать, Вылка случайно письмо принесет, так нехай до засылки семейство уведомят. То же самое, скажешь, спешите, коль весточка к ней припорхнет».
Так, Людмилчо, его приглашенье и вызнали: не прошло и полгода, как к дому пыхтит почтальон. «Ну, Бодурка, гони за старанья полтину! Письмецо подоспело твоей белокосой племяннице. Токмо дело такое: регламенты службы. Долженствуюсь вручить адресату. В общем, завтра доставку проверю».
Почитали сперва с Панайотом. Потом отнесли и к Каунке. Та позвала вникать Арнаута. Он подумал с часок и сказал: «Ничего не попишешь. Поехали с ней». – «Цанка! – орет в огороды Бодурка. – Остаешься мальцами заведовать. Порастишь денька три, на четвертый и мы нарисуемся». – «А гостинцы возьмете?» – «Возьмем». – «И Митошку держать под собой? Очень уж несогласная будет». – «Митошка отправится с нами». – «Ну а Вылка куда?» – «Да туда же: она промеж нас вроде самая званка и есть, потому без нее нам являться коряво». – «А может, того мы, Митошку забудем? – бурчит Арнаут. – Уж больно ее старый перец не жалует». – «На Дамяна ее отложить? – будоражится в ведьму Каунка. – Ты башкой-то своей понимай!».
В итоге забрали с собой и Митошку.
«Дюстабан – это где?» – наседают попутно на мокрую Вылку. Та рыдает с врученья письма, всю дорогу слезами до луж поливает. «Едем наперво в Пловдив. Оттуда уклон покажу». – «А чего так село-то прозвали[39]? Али в плоской низине совсем? Что ли люди там пешие вовсе?» – «Отвяжитесь с меня любопытством! Не знаю». – «Ну а лошади все ж таки есть?» – «Разных кляч там бродило немало. К тому же лесок на пригорке, грабовник». – «Стало быть, Дюстабан – от людей? Чай, в желаньях приплюснуты?» – «Не сходилась я с ними, чтоб их напрямки охуждать. А вот дедушку точно не жалуют. Да еще смехотворно жениться хотят». – «На тебе?» – «Не на нем же!» – «Выходит, ты в местном народе жемчужка, большая красавица?» – «В том и штука: обычная я. Но жениться готовые каждый». – «Зато на дедка, говоришь ты, чихают?» – «Почти поголовно враждуются. Честных взглядов лыняют и ручковаться чураются». – «Вона как!..» – ухмыляется вширь Панайот. «Карта выпала в масть!» – одобряет рассказ Арнаут. «Нам бы токмо поспеть, уложиться б часами в удачливость», – углубляется взором в просторы Бодурка. А Каунка поймала ранимую дочкину руку и знай себе гладит, ласканьем утюжит. Одна лишь Митошка губами надута и в мыслях завидных невестится: да будь их хоть десять, ее женихов, Дамяну там ровня никто.
Приезжают в село: нерадушно местечко, приземисто в крышах и зрениях. Поздоровкаться с ними в ответ дюстабанцы не носятся. Изучают нахмурно телегу, на Вылку нелестно таращатся. «Коли в них нам придется копать, что ружье прихватили, то ноша для дела нелишняя», – выводит под ус Панайот. «Кабы не было хуже, – гундосит занудство Бодурка. – Вот заставит вас мимо в грязи ковырять, сам помрет, а нам кукиши выставит». – «Здесь направо загните, – командует Вылка. – До тех вон ворот… Ну, приехали, тпрукайте». – «Что за дом завалюшный такой?» – «А бабули безумной, Труфанки. Всех своих схоронила, а ихние лица забыла. За сто лет, что на свете живет, все мозги в пух и прах растранжирила. Мы как с дедой приюты себе хлопотали, залучили едино ее на радушии. Перепутала с сыном своим, оттого и Огняном зовет, меня ж то Павуной окликнет, а то и в Лозанку затем переврет». – «Так она ему что ж, не родня?» – «Да чужая, как все, токмо памятью высохла».
Входят
