Мостовые повсюду были сплошь усыпаны экстренными выпусками газет с все новыми и новыми заявлениями кайзера, произнесенными с балкона дворца. Какое трагическое недоразумение: каждый из монархов — здесь, в Берлине, Вильгельм II, в Петербурге Николай II — считал себя обманутым. Оба желали сохранить мир, и оба по причине недоразумения и нарочитого обмана были вынуждены объявить войну. Здешние листовки твердили о вероломстве российского императора, в Петербурге же говорили о вероломстве германского кайзера. В германских листовках я читал слова кайзера: «Русские предательски нанесли нам коварный удар в спину», — и ровно то же самое русские слышали о немцах. Таким образом ярость одного народа к другому подогревалась до кипения и выливалась в ненависть и преследование всякого отдельного представителя другой нации.
На углу Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден сумятица была особенно велика, крики «Да здравствует Германия!» перемежались возгласами «Да здравствуют наши друзья Япония и Англия!» Я разглядел, что сквозь толпу медленно движется вереница автомобилей, а в каждом из них стоит японец с германским флагом в одной руке и японским в другой. Это был отъезд японской миссии. Потом автомобили ненадолго остановились, один из японцев что-то сказал — что именно, я не понял, только услышал, как он провозгласил: «Да здравствуют наши братья по оружию!», — а затем грянуло громовое «банзай!» и «ура!». Опять-таки роковое недоразумение.
Проведя эту историческую ночь в суматохе берлинских улиц, я снова отправился на Гамбургский вокзал, не теряя надежды попасть на поезд. Там я узнал, что беженцы, которые накануне выехали переполненным поездом в Гамбург, были там арестованы и интернированы в бараках эмигрантов. И все же у меня не было иной возможности бегства, кроме как через Гамбург. Следующий поезд отходил в 6.30 утра, причем опять-таки не пассажирский, а спецэшелон для семей мобилизованных. Я решил попытать удачи на этом поезде.
Было три часа утра, я смертельно устал. Сидеть на вокзале с риском снова угодить в толпу российских беженцев я не хотел. Но и оставаться на улице тоже не мог. Неподалеку от вокзала я приметил вывеску маленькой харчевни, на ней была изображена виноградная лоза, а внизу виднелась надпись: «Винный погребок ЛОЗА». Туда-то я и направился.
Хозяин как раз собирался запирать двери. Вооружившись ведрами, швабрами и тряпками, они с женой яростно убирали помещение, выгребали грязь и осколки. Видно, вечер тут прошел очень бурно. При этом хозяева костерили мобилизацию, так как кельнера внезапно призвали в армию, а служанка побежала прощаться с возлюбленным. Оба бросили работу, уж их и просили, и умоляли хоть порядок помочь навести — куда там, даже слушать не стали! Когда я спросил, нельзя ли подремать часок-другой тут, в погребке, я, мол, нездешний, утром поеду в Гамбург, а комнаты поблизости не найдешь, хозяйка быстро посоветовалась с мужем и предложила мне комнату во дворе (там жил съехавший кельнер), но прежде я должен помочь им с уборкой и уплатить одну марку. Я подхватил тряпку и ведро, и за четверть часа мы кое-как привели заведение в порядок. Потом я уплатил марку, получил ключ и свечной огарок, вставленный в бутылку, так как электричество в кельнерской комнатушке испорчено, и по грязным черным лестницам хозяйка провела меня в крошечную мансарду. Там я нашел умывальник с грязной мыльной водой, неубранную, далеко не свежую постель, стол и стул. Пол был усыпан бумагами, рваным бельем и прочими малоаппетитными вещами. Я сел на стул, положил голову на стол и мгновенно уснул. К счастью, проснулся я вовремя и незадолго до отправления поезда был на вокзале.
Возле этого поезда тоже царила суматоха, но без крика и склоки, все пассажиры имели документы, по предъявлении которых проводники указывали им места. Ясно, что без такой бумаги мне на поезд не сесть. И тут я заметил рядом молодую, очень симпатичную простолюдинку. На руках она держала младенца, а за юбку ее цеплялась миленькая трех-четырехлетняя девчушка. Вдобавок на плечах у бедняжки висел рюкзак, а еще куча багажа стояла рядом. Видя ее растерянность, я предложил помощь. Она заметно обрадовалась и рассказала, что она жена резервиста военно-морского флота и мужу еще несколько часов назад пришлось уехать в Гамбург, хотя вообще-то они должны были ехать вместе. Потом она спросила, есть ли у меня документ, ведь хорошо бы нам оказаться в одном вагоне. Когда я признался, что документа у меня пока нет, она сказала, что я могу пройти с нею по семейному литеру, там ведь указан ее муж, тогда мы точно поедем вместе. Я подхватил старшую девочку и рюкзак, она подала проводнику литер, и нам указали три места во втором классе. Так я в военном эшелоне, удобно, дешево и в приятной компании добрался до Гамбурга, причем вдобавок попутчица накормила меня и напоила.
В Гамбурге я сразу же поехал к дружески расположенному ко мне американцу немецкого происхождения, прокуристу{102} крупного пароходства, г-ну Бройтигаму, рассказал ему о своей беде и попросил помочь поскорее добраться до Швеции. Несколько раз позвонив по телефону, он велел мне сей же час ехать в Любек, где для меня заказан билет на шведский пароход, еще сегодня отправляющийся в Мальмё; билет мне передадут на вокзале в Любеке. Я немедля выехал в Любек и благополучно сел на пароход.
Напоследок мне довелось пережить там небольшой испуг: пароход уже отвалил от набережной, как вдруг на борт поднялись два немецких жандарма и предъявили капитану ордер на задержание двух российских шпионов, скрывающихся на пароходе. Паспорта пассажиров были проверены, и, как выяснилось, единственным российским подданным был я. Жандармы хотели было взять меня под стражу, но капитан воспротивился, ведь ордер был выдан на двух совершенно конкретных лиц, а вовсе не на меня — ни имя, ни приметы не совпадали. И вот после нескольких суток сплошных треволнений я, наконец, очутился на нейтральной шведской территории с надежной перспективой попасть домой.
Мальмё был переполнен российскими беженцами. То и дело отходили спецпоезда — все до единого набитые битком. После нескольких неудачных попыток мне все-таки удалось в тот же день отвоевать стоячее место на открытой платформе, я уселся на складной охотничий стульчик и так проехал через всю Швецию до самого Стокгольма. День выдался прямо-таки ледяной, и на пронизывающем ветру я заработал тяжелое воспаление уха, которое вынудило меня провести несколько дней в клинике и перенести операцию, так что продолжить путь я смог только через неделю.
Между тем в Стокгольме и Хапаранде, приграничном конечном пункте шведской железной дороги, скопилось столько российских беженцев, что движение полностью застопорилось. Шведская и финляндская железные дороги между собой не соединялись, от одной до другой нужно было либо пешком, либо на лошадях проделать пять километров — и съехавшиеся в Хапаранду тысячи людей поневоле ждали там в голоде и холоде.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
