Между тем в Стокгольме и Хапаранде, приграничном конечном пункте шведской железной дороги, скопилось столько российских беженцев, что движение полностью застопорилось. Шведская и финляндская железные дороги между собой не соединялись, от одной до другой нужно было либо пешком, либо на лошадях проделать пять километров — и съехавшиеся в Хапаранду тысячи людей поневоле ждали там в голоде и холоде.
Прямое пароходное сообщение между Россией и Швецией было прервано, так как, по слухам, воюющие державы заминировали гавани и фарватер и германские миноносцы и крейсера уже замечены в Финском и Ботническом заливах.
И снова счастливая звезда не подвела меня. Я прослышал, что двое наших богатейших петербуржцев — нефтяной и сахарный король Нобель{103}, а также владелец крупнейшего столичного гастрономического магазина Елисеев, — застрявши в Стокгольме, за 750 000 рублей приобрели себе пароход для переправы в Финляндию и на один этот рейс наняли полную команду и прислугу. Свой план они держали в тайне, с одной стороны опасаясь, что о нем могут проведать немцы, с другой же — рассчитывая предотвратить натиск несчетных беженцев, искавших оказию добраться до России. Г-на Нобеля я знал лично, как и его секретаря г-на Хойфа. Он-то и открыл мне их тайный замысел. Я попросил его объяснить г-ну Нобелю мою ситуацию и походатайствовать, чтобы меня взяли на пароход. Просьбу мою удовлетворили — при условии полного молчания.
Под вечер следующего дня я на лодке украдкой поплыл к пароходу, который стоял на якоре за пределами порта. Там я нашел общество из восьмидесяти персон, поднявшихся на борт в качестве гостей Нобеля и Елисеева.
Плавание продолжалось около суток, нас великолепно угощали, и на следующий вечер мы без приключений добрались до маленькой гавани в восточной Финляндии, откуда наутро по железной дороге выехали в Петербург.
Тою же ночью я прибыл в Царское Село. Прямо с вокзала я поехал в Земство и распорядился завтра в 9 утра созвать на совещание по санитарии всех девятерых врачей уезда. Квартира моя была пуста — никто из моих домой пока не вернулся. Среди поступившей корреспонденции ничего особенно тревожного не нашлось, и ночь я провел с ощущением, что сделал все возможное.
ДОМАШНИЙ ОБЫСК
Наутро во время совещания меня попросили немедля вернуться на квартиру: шеф уездной жандармерии{104} срочно желает побеседовать со мной по секретному делу. Так как по делам этот господин обычно приходил ко мне в управу, я и на сей раз предложил ему приехать в земство, поскольку не могу прервать заседание. Полковник, однако, настаивал говорить со мной у меня дома. Я извинился перед врачами и попросил не расходиться — через четверть часа важное совещание будет продолжено.
У себя на квартире я застал, помимо полковника, еще двоих гражданских, которых он представил как своих помощников. Полковник вручил мне телеграфный приказ начальника штаба в ставке главнокомандующего: «Сделайте обыск у графа Кейзерлинга, изымите всю корреспонденцию и бумаги, какие, обнаружите, и переправьте в ведомство военного шпионажа».
Передо мною была загадка. Ни в управе, ни дома я не заметил никаких признаков того, что мое отсутствие вызвало подозрения, и врачи мои были искренне рады, что я вернулся. Я тотчас отдал полковнику все ключи, попросив не только изъять все бумаги, находящиеся в квартире, но обыскать также мой кабинет и письменный стол в земстве, ибо кое-что из частной корреспонденции я храню там. Кроме того, я предложил обыскать мои карманы и вообще весь гардероб, а после этого сел посредине комнаты на стул, пригласив одного из помощников сесть рядом.
Пока полковник складывал в корзины всевозможные документы и разрозненные бумаги, я спросил, не может ли он мне сказать, что произошло в мое отсутствие и побудило штаб верховного армейского командования к подобным действиям. Хорошо мне знакомый и доброжелательный полковник заверил, что не говорил и не слышал обо мне ничего дурного и что телеграмма эта изумила его не меньше, чем меня. Из моей квартиры мы вместе отправились в земство, где в присутствии собравшихся врачей был произведен обыск моего кабинета. Мою корреспонденцию и на сей раз сложили в корзины. Все это огромное количество разрозненных документов, писем и заметок полковник забрал с собой.
Желая выяснить, что произошло, я немедля поехал к губернатору графу Адлербергу в Петербург. Он вообще не подозревал, что я ездил в Германию, и думал, что я отправился в Литву за своим семейством. Только от меня он узнал о приказе штаба и о том, что произошло в Царском. Я попросил его немедля навести справки у министра внутренних дел и у шефа корпуса жандармов. Ни тот, ни другой ничего не знали. Стало быть, контрразведка сама по себе взяла меня под подозрение и добилась от верховного главнокомандования приказа об обыске в моем доме.
День прошел в большой тревоге. Я был уверен, что среди моих бумаг нет ничего компрометирующего, а поскольку ни губернатор, ни министерство двора не знали о моем внезапном выезде за границу, я, сколько ни размышлял, никак не мог объяснить себе утренние происшествия.
Наутро в Петербурге состоялось торжественное собрание всего губернского дворянства. Надлежало выразить Государю верноподданнические чувства и — в знак жертвенной готовности дворянства — подписаться на крупные суммы для устройства лазаретов. Будучи камергером двора и председателем царскосельского земства, я в парадном мундире отправился на это собрание.
АРЕСТ. В ЦАРСКОСЕЛЬСКОЙ ТЮРЬМЕ
Во второй половине дня вместе с довольно большой компанией участников собрания я возвратился из Петербурга в Царское. Едва я ступил на перрон, как меня с двух сторон схватили за локти, холодное железо наручников сомкнулось на запястьях, щелкнули замки — двое жандармов взяли меня под стражу.
На моих спутников это происшествие подействовало как взрыв бомбы. Все знакомые с ужасом отпрянули от меня и разбежались в разные стороны, в мгновение ока я остался с жандармами один на один. Меня посадили в открытые дрожки и под этим конвоем, при полном параде, в треуголке с плюмажем и в наручниках, провезли через весь городок, где я был председателем земской управы, где находился двор, к которому принадлежал и я как камергер Государя, где меня знал буквально каждый. И меня действительно узнавали! Носильщики на вокзале смотрели на меня с ужасом, извозчики тоже. Но меня глубоко растрогало, что почти все они здоровались со мною. И пока мы ехали по таким знакомым улицам городка, простые люди из народа, встречавшиеся нам, останавливались и почтительно меня приветствовали, несмотря на мои скованные руки и жандармский эскорт.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
