вас обязательно угощу, но в другой раз.
На пригорке показался храм, не новострой какой-нибудь, а настоящий, старинный, с дорическими колоннами, подпирающими мощный портик. Беленая штукатурка кое-где отпала, обнажив розовую кладку. Ажурный крест на колокольне слегка покосился, железный лист отстал от купола и гремел на ветру. Гранитные надгробия погоста торчали из-за ржавой ограды вкривь и вкось.
– А какая тут в июне сирень! – воскликнула Обоярова. – Мы обязательно приедем сюда летом…
На лужайке перед храмом, как у модного бутика, было полным-полно дорогих автомобилей. Возле огромного никелированного джипа, похожего на межпланетный броневик, скучали два охранника-тяжеловеса.
– Ай, как хорошо! Застали! Слава богу! Ну конечно же, – воскликнула бывшая пионерка, – сегодня предпразднество Богородицы! Как же я забыла!
Взяв с сиденья пакет с продуктами и вручив его Кокотову, она истово перекрестилась на купола и, повязывая на ходу платок с шанельными колечками, побежала вверх по ступенькам. Писодей тоже осенился непривыкшей рукой и последовал за ней. На паперти Наталья Павловна повелительно кивнула ему на двух нищих, лиловых от пьянства, и скрылась за тяжелой дверью храма. Андрей Львович задержался, выскреб мелочь из карманов и с неприязнью сыпанул попрошайкам. В притворе вдоль стен штабелями лежали упакованные в дырявую пленку новые конвекторы отопления и вязанки пластиковых труб. Судя по тому, что кто-то на пыльном целлофане вывел «Христос воскресе!», лежали они тут давно.
Робея, Кокотов вступил в благовонный сумрак храма и очень удивился. На аналое был водружен плазменный телевизор. С экрана батюшка в голубом облачении читал Евангелие. Он был черняв, стрижен, бороду имел не окладистую, а короткую, недельную, как у Машкова-Гоцмана в «Ликвидации». На гордом носу светились круглые стеклышки очков в тончайшей, почти невидимой оправе, и казалось, диоптрии, являя чудо, висят перед зеницами сами собой. Пастырь изредка отрывался от лежащей перед ним книги, взыскующе взглядывал на прихожан и продолжал чтение:
– …женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой. У нее была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его…
Перед монитором толпились человек тридцать. Одни смотрели на экран, другие, склонив головы, следили за прыгающим пламенем свечек, продетых в бумажки, на которые капал горячий воск. Среди прихожан наблюдательный писодей сразу заметил Имоверова. Репортер нежно держал за мизинчик звезду телешоу «На голубом глазу» Лубкова. Рядом молились драчливый режиссер Смурнов, пострадавший критик Билингвский и бессмертная певица Болотникова, ставшая после неудачной пластической операции похожей на жертву профессионального бокса. В храме собралось немало прочей эфирной шушеры, узнаваемой, но бесфамильной. Несколько модных дам, очевидно, приехавших из ближних коттеджных поселков, исподтишка пересчитывали друг на дружке бриллианты. Кокотов определил и хозяина джипа-броневика. Тот угрюмо смотрел на свечку и крестился с таким тяжким размахом, точно хотел себя изувечить. На его груди сквозь расстегнутую рубаху виднелся огромный золотой крест, смахивающий на вериги. За спиной босса дежурили два телохранителя: один сочувственно слушал отца Якова, а другой с интересом разглядывал тугие лосины Натальи Павловны, бившей земные поклоны. Встав с колен, она поцеловала экран монитора, поймав губами наставляющую руку пастыря.
– …одна женщина, возвысив голос из народа, сказала Ему: блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие…
Бросив уничтожающий взгляд на коттеджных львиц, Обоярова, не дожидаясь ответного презрения, направилась к выходу, поманив за собой Андрея Львовича. Возле свечного ящика она остановилась и забрала у писодея пакет. За прилавком стояла пожилая изможденная женщина в сером обвислом платье, похожая на давно пропавшую с экранов киноактрису, о чьем бурном многомужестве и пагубной страсти к шампанскому в давние годы судачила вся интересующаяся Москва. Кокотов вспомнил, как покойная Светлана Егоровна, завидев актрису в телевизоре, ворчала: «Опять, вертихвостка, развелась!»
– А где отец Яков? – тихо спросила Обоярова.
– Улетел в Венецию, – ответила свечница.
– Давно?
– Вчера, – шепнула та, добавив с гордостью: – На международный семинар «Профетические коннотации в поэзии Бродского».
– Ах, как жаль! Он мне так нужен! – огорчилась Наталья Павловна.
– Послезавтра вернется
– Передайте ему, пожалуйста! – бывшая пионерка протянула дары «Суперпродмага». – Здесь французское вино. В прошлый раз отцу Якову очень понравилось. И еще – сыр, который он любит.
– Спаси вас Бог! – поклонилась свечница, косясь оживающим глазом на запечатанное горлышко бутылки.
Глава 110
Рубляндия
Дорога по-швейцарски петляла между холмов, поросших соснами. Мелькнул синий указатель на Горки. Бывшая пионерка, погоревав, что не застала на месте своего духовника, принялась жаловаться на жадного супруга Федю, противоестественно влюбленного в совместно нажитое имущество. Кокотов скучал, скрывая зевоту сочувственными кивками. Когда Обоярова ненадолго умолкла, обгоняя сеновоз, загородивший шоссе, писодей ловко сменил тему – похохатывая, рассказал о перекоробившемся Жукове-Хаите. Но Наталья Павловна слушала, нахмурившись, а в конце попеняла:
– Ничего смешного! Голос крови – вещь удивительная! Моя прабабушка была черкесской княжной. И знаете, Андрюша, мне часто снятся горы, сакли, усатые мужчины в каракулевых папахах и лохматых бурках, кровавые драки на кинжалах. Однажды во время поединка красивому юноше отрубили кинжалом щеку – и я проснулась вся в слезах. Вот что это такое?
– Не знаю, возможно, генетическая память…
– Наверное… А бедному Жукову-Хаиту надо помочь. Я познакомлю его с отцом Яковом. Он что-нибудь обязательно придумает.
За разговором выехали на Рублевское шоссе, узкое, но зато покрытое ровным нежным асфальтом, сообщающим автомобильному ходу удивительную плавность, особенно заметную после проселочной тряски. Разметка под колесами была четкая, ярко-белая, как на Красной площади перед военным парадом. Через каждые сто метров стояли гаишники. От своих однокорытников, блюдущих в обыкновенных местах, здешние отличались категорически, так балетные воины почетного караула отличаются от стройбатовских доходяг. Машины двигались в один ряд, медленно и торжественно, не сигналя, понимая, куда заехали. Обочь дороги тянулись глухие высокие заборы – новые, из каких-то космических материалов, и давние, заслуженные, сохранившие в чугунных излишествах выпуклые символы рабоче-крестьянской империи, разваленной вечно недовольной интеллигенцией. В просветах между заборами виднелись поля и дальний синий лес. И вдруг сельская местность исчезла, пропала, как и не было вовсе. По сторонам поднялись торговые палаты из металла, пластика и стекла, разверзлись огромные витрины с изысканно-уродливыми манекенами и скидками от тридцати до семидесяти процентов. «Гуччи», «Шанель», «Версаче», «Макс Мара», «Хьюго Босс»… Потом пошла чреда автосалонов: «Ауди», «БМВ», «Мерседес». Яркие продажные лимузины с ценниками на лобовых стеклах ждали покупателей прямо на обочине. Казалось, можно просто остановиться, бросить к черту старый драндулет, пересесть в четырехколесное совершенство, повернуть ключ, нарочно оставленный в замке зажигания, и умчаться в новую, прекрасную жизнь.
После перекрестка со светофорами начались кафе, бары и рестораны.
– Кажется, я
