С этого дня Анечка, несмотря на уговоры Шенечки, никогда не оставалась репетировать сцену после занятий. Бесстрашные слова Ромео: «Привет, о смерть! Джульетта хочет так. Ну что ж. Поговорим с тобой, мой ангел! День не настал — есть время впереди», произносимые Шенечкой в аудитории на репетициях, отчего-то больше совсем не трогали ее, и, когда сцена подходила к тому месту, где преподаватель велел им обязательно целоваться, Анечка отворачивала от зрителей лицо и сильно утыкалась Шенечке подбородком под нос. Впрочем, то, что они целовались в отрывке не «по правде», ничему не помешало, и им поставили зачет по актерскому мастерству.
Лежа на спине в море и глядя на закутанного Шенечку, расхаживающего в белой панамке взад и вперед по кромке берега под пристальным взглядом мамы, Анечка думает о том, скольких трудов стоило, наверное, Шенечке приехать сюда, в Крым, конечно, вслед за нею, Анечкой, пришлось даже примириться с поездкой вместе с мамой, предварительно выдумав, возможно, историю о больных связках и, быть может, даже достав справку у какого-нибудь знакомого врача, и вместе с тем как невероятно трудно ему теперь скрывать перед мамой истинную причину своей поездки — никогда не подходить к Анечке, лишь иногда едва кивая ей издали. И все же Анечке приятно, что Шенечка тоже здесь — в его присутствии все то чудесное, невероятное, что происходит с ней этим летом, становится всамделишным, настоящим, ведь Шенечка тоже все видит и замечает, а он-то будет возле нее и зимою!
Все еще лежа на спине далеко в море, в позе распятой на кресте, покачиваясь на волнах, поднятых белым катером, промчавшимся мимо, Анечка снова радостно смеется и вдруг представляет себе, как по правде начнет тонуть и закричит что есть духу: «Спа-а-а-си-и-те-е!» — и как Шенечка не выдержит и, забыв наконец о маме, и о своей конспирации, и о том, что не умеет плавать, бросится в море прямо в одежде и в панамке, и как, конечно, захлебнется тут же у берега, как их обоих спасут, как ему станет стыдно, что он не умеет плавать, и как под смех всего пляжа он начнет учиться плавать с детским разноцветным надувным крокодилом. Потом она плавно уходит в воду и, раскрыв широко глаза, плывет в красивой голубой воде, мягко изгибается во все стороны, передразнивая стройных разноцветных рыбешек, а когда снова выныривает на поверхность, то видит, что Шенечка очень быстро семенит взад и вперед вдоль берега, не решаясь ни крикнуть, ни войти в воду, и Анечка снова смеется и машет ему из воды блестящей румяной ногой…
Но когда последний краешек громадного красного раскаленного солнца медленно и тихо утопает в море — и только странно, почему тихо, почему морская вода не шипит и не исходит паром, вбирая в себя этот огненный жар, — когда стремительно упадает на землю черный южный вечер, воспламенив огромные низкие звезды, когда в темноте повсюду что-то шуршит, звенит, дрожит, шепчет и пахнет так, как будто все окатили из шланга духами, и когда, окруженная поклонниками и большими грустными бездомными собаками, которых она подкармливает возле пляжа остатками роскошных «пансионных» обедов тети Глаши, Анечка возвращается к дому, где снимает веранду, она почему-то очень сердится на Шенечку, который плетется далеко позади нее, рядом с мамой, весь обвешанный авоськами с персиками и помидорами, одеялами, полотенцами и надувными кругами.
Ночами ей часто снится Шенечка, которого все, и она сама, называют Алексеем Левицким, он шепчет ей на ухо слова Ромео из третьего акта, начала сцены пятой: «Привет, о смерть! Джульетта хочет так. Ну что ж. Поговорим с тобой, мой ангел. День не настал — есть время впереди», — и потом взмахивает руками и быстро и очень красиво плывет по воздуху стилем баттерфляй. В ее снах у Шенечки нет румянца во всю щеку, его волосы не завиваются колечками, и над верхней губой у него вместо светлого пушка — густая синяя тень, и всеми чертами, повадками он мучительно похож на кого-то, но на кого — Анечка никак не может догадаться, и утром она просыпается побледневшая, тихая и иногда, прежде чем почистить зубы, немного плачет.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Однажды вечером Шенечка догнал Анечку возле ее дома и, часто дыша и все время оглядываясь, скороговоркой (чему причиной было, конечно, не пренебрежение к ней, Анечка знала, а его положение при маме) сказал: «Анечка, мне совершенно необходимо сказать тебе вот что. Мы сейчас еще очень молоды и пока целиком зависим от родителей. Но если бы ты согласилась подождать до тех пор, пока мы оба начнем работать, я думаю, что тогда мы с тобой смогли бы пожениться».
Ничто не оскорбляет так старость, как беспечность. Ничто не обижает так юность, как расчет. Анечка обиделась. Впрочем, это нисколько ей не мешало порхать, как и прежде, по пляжу от одного кружка к другому, смеяться, петь своим тоненьким колоратурным сопрано военные песни, разгрызать на спор и на удивление всем грецкие орехи своими красивыми зубами, жевать подсоленную теплую кукурузу и все другое, чем ее щедрые любезные поклонники угощали, заплывать в море далеко за буи и любоваться ревностью Шенечки, словно привязанного к подолу мамы. И, глядя на нее, многие из тех, кто был на пляже, радостно улыбались и говорили друг другу: «Вы только взгляните, какая прелесть! Она ведь — сама юность!»
И по-прежнему вечерами, когда покорно, без звука, гасло в море раскаленное солнце, ее не оставляли томительная грусть и ощущение чего-то нового, необычайно важного, грядущего, что вот-вот наступит.
Это грядущее, новое, необычайно важное действительно явилось ей за несколько дней до намеченного ею отъезда из Крыма в образе Якова Рослова — студента струнного факультета их консерватории, неизменного лауреата всех внутриконсерваторских и даже одного республиканского конкурсов скрипачей; его большой поясной портрет со скрипкой на левом плече, со вжатым в нее подбородком, так, что под ним резкая складка, и с застывшим взмахом правой руки со смычком висел под стеклом на стене возле комнаты деканата.
Рослов был невысок, жилист, уже загорел до черноты, у него были черные прямые волосы, густая голубая тень по щекам и над верхней губой, и, взглянув на него, Анечка сразу вспомнила, на кого был похож в ее снах Шенечка. Да, Яков Рослов уплывал теперь в открытое море далеко впереди нее стилем баттерфляй и, пока она из всех сил старалась его догнать, лежал на спине и не мигая смотрел на нее коричневыми смеющимися глазами. Яков Рослов не только не стал караулить Анечку на берегу, но уже через несколько дней перестал провожать ее и до дома в окружении других поклонников и грустных собак: он снял комнату на окраине поселка и перенес туда свои и Анечкины вещи. Потом он взял ее за руку и увел с многолюдного ведомственного пляжика на пустынную полоску под скалами.
Часто из окна комнаты, где они жили теперь с Яковом Рословым, Анечка видела Шенечку в его белой панамке, который прохаживался один, без мамы, в реденькой аллее тоненьких молодых кипарисов перед их домом, и, стоя за занавеской, потихоньку наблюдала за ним. Шенечка заметно похудел, побледнел, только нос у него сильно покраснел и некрасиво лупился, и от этого красного облупленного носа на бледном лице Шенечка выглядел уже совершенно разнесчастным. Вид унылого Шенечки перед ее окном нравился Анечке, и, собрав кружевную занавеску густой гармошкой так, чтобы ее никак нельзя было увидеть из аллеи, она не отрываясь смотрела в его понурое лицо и шептала, как бы за него: «Привет, о смерть! Джульетта хочет так. Ну что ж. Поговорим с тобой, мой ангел. День не настал — есть время впереди», — и ей очень хотелось, чтобы Алексей Левицкий вошел однажды к ним в дом и по-мужски — за закрытой дверью — поговорил с Яковом Рословым. Но Шенечка все бродил вокруг дома, где они жили, и не заходил.
Однажды, когда она была дома одна — Рослов на рассвете отправился ловить рыбу к дальним скалам, — у нее в комнате появился старичок в белом парусиновом костюме, в белой соломенной шляпе с белой широкой репсовой тесьмой вокруг низкой тульи, в очень белых парусиновых туфлях (при каждом шаге над туфлями старичка клубилась белая пыль, похожая на пар, и туфли выглядели волшебно горячими), с белыми бровями, усами и бородкой и черным зонтиком с большой загнутой ручкой, на который он, припадая к нему, немного опирался как на палку. Старичок сел, повесил зонтик на спинку стула, покашлял, поиграл пальцами, как бы щекоча в воздухе кого-то невидимого, и вдруг пропел высоким дрожащим фальцетом: «На солнечном пляже в июле в своих голубых пижамах девчонка-звезда и шалунья, она меня сводит с ума…» Потом помолчал и сказал:
