— Вы так не думаете?! В конце концов, вы находитесь здесь только по одной причине. Меня интересует исключительно ответ на вопрос: кому это в масонских кругах понадобилось перевоплощать вас в Кесарева, человека из абсолютно другой среды. Не вижу мотива — к чему эта нелепая метаморфоза? А скажите-ка, каким это образом в списках среди сильных мира сего, титулованных особ, оказался какой-то адвокат, пусть и такой успешный, как вы? Кому все могло быть выгодно? Может, ты это сам придумал, Кесарев, чтобы избежать кары за все свои злодеяния, за убийство обер-прокурора?! Все, что мне хотелось сегодня сделать, — устроить вашу очную ставку с адвокатом Думанским. Но вот ведь какая незадача — после убийства прокурора адвокат исчез! Его нет уже неделю, нигде нет!!! Может, ты и его тоже убил, скотина?!
Думанский ни на секунду не сомневался в подлинности добытых сведений, но не понимал или отказывался понимать происходящее и от волнения рта не мог раскрыть. Взгляд его опять стал блуждать в пространстве, скользнул по столу, остановился на черном кожаном переплете, пробежал глазами заглавие: «Символы и Емблемата». Библиофил-адвокат мгновенно сообразил: «Опять эта мистика, опять она — восемнадцатый век, знаем, как же!» И тут же вспомнилось: «Умножающий познание умножает скорбь…»[131] Решительно все указывало на то, что перед ним оборотень.
Внезапно открылась дверь и вошедший в кабинет старик-камердинер озабоченным тоном прервал гнетущую тишину:
— Ваше благородие, смею доложить! Вы, позволю себе заметить, pardon, еще даже не одеты-с, а авто от его сиятельства князя Мансурова графа Сорокова-Лестмана уже у подъезда-с ожидает. Сегодня пятница-с, его сиятельство изволили-с за вами прислать — они срочно вызывают вас на доклад и просили не опаздывать…
Ротмистр Тайной полиции Его Величества Константин Викторович Семенов за какие-то секунды несколько раз переменился в лице — гамма красок от багрово-красного до абсолютно безжизненного белого отразилась на нем. Едва сохраняя самообладание, жандарм гаркнул:
— Сколько раз предупреждал — без стука не входить! Поди прочь, болван!!!
Он выхватил из верхнего ящика стола револьвер и, нимало не раздумывая, в упор выстрелил в слугу. Черты хозяина кабинета исказились от ярости, отчего его благообразное лицо на мгновение приобрело сходство с мордой дикого зверя! Какая же из этих двух физиономий была истинной?!
Ответом на последний хрип верного слуги: «Виноват-с…» — было циничное господское: «Дурак!»
— Teufel auch! Aber warum habeh diese Russen solche schlechte Gesinde?![132] — неожиданно произнес на берлинском диалекте этот «господин».
Он навел еще дымящийся пистолет на Думанского, но тот оказался проворнее. Дуло гуляевского подарка уже смотрело прямо в лоб того, кто завладел телом доблестного ротмистра Семенова.
— Wo hat ег eine Pistole her?[133] — отчего-то спросил он тоже по-немецки у Шведова.
— Jch weiss das nicht, — невозмутимо ответил однокашник Думанского на том же языке, но с тюрингским акцентом. — Jch habe ihn nur aus der Zelle auf Jhrige Befehl genommen. Er konnte die Pistole nirgends bekommen, denn er stets mitmirwar.[134]
Неожиданно в немецкий диалог вмешался адвокат:
— Eine kleine Unstimmigkeit, meine Herren! Herr Oberst Schwedow hat mir gestern eine Pistole gegeben ueber. Und wer sind Sie eigentlich? Sie sind mir bekannt ganz nicht![135]
Точку в этой едкой реплике поставил смит-вессон — грянул выстрел. По всему кабинету разлетелись страницы бесценных документов. «Ротмистр» на мгновение завис над огнем в состоянии неустойчивого равновесия, как распластавший крылья нетопырь, а затем тяжело рухнул в дышавшую жаром пасть камина, подняв целый рой огненных искр. Пламя вспыхнуло с такой силой, словно в него плеснули керосину.
Думанский повернулся к Шведову, отказываясь верить тому, о чем просто вопиял его разум, молясь в душе, чтобы весь этот дьявольский «карнавал» оказался ошибкой, несчастной случайностью. Но он не мог не верить своим ушам, глазам, а главное — колотившемуся сердцу. Викентий Алексеевич очень скоро окончательно очнулся от наваждения, и даже успел наставить теперь уже на «Шведова» возвращенный ему гуляевский подарок.
Лицо подложного Алексея Карловича изобразило полнейшую растерянность. Он пытался что-то беспомощно бормотать по-немецки — вряд ли слова оправдания, скорее — проклятия. Коллега-правовед, теперь уже нисколько не сомневавшийся в том, что вокруг сплошной фарс, с едким, почти театральным, сарказом произнес:
— Не могли бы вы, милостивый государь, продолжить излюбленную фразу нашего преподавателя Бориса Ивановича Кохно? Ну же: Malum consilium… Да, впрочем, куда вам — вы наверняка о таком и слыхом не слыхивали! Снимите перчатки, сударь, и покажите руки, — крикнул он очередному самозванцу, взведя курок и направив вессон прямо ему в грудь. — Руки, я сказал! Покажите руки!!! — продолжил адвокат, оказавшийся теперь в роли исполнителя смертного приговора, окончательно теряя терпение.
Дальнейшее промелькнуло со скоростью синематографической ленты. Неожиданно в этот момент из камина восстал тот, кто коварно присвоил личность ротмистра Семенова. Спина его уже вся была охвачена пламенем. Оглушительно завывая, подобно дикому зверю, в которого он почти окончательно обратился, «офицер» набросился на Думанского сзади. Викентий Алексеевич, мгновенно развернувшись, теперь уже навсегда угомонил его тремя выстрелами в упор. Нападавший снова упал в огнедышащую пасть, более не подавая признаков жизни.
Тем временем пламя из камина охватило разбросанные по полу документы.
Опомнившийся «Шведов», ахнув, выхватил из топки раскаленную кочергу и выбил пистолет из руки Думанского. «Однокашники» живым клубком покатились по пропитавшемуся кровью, местами уже полыхавшему ковру, пытаясь сомкнуть пальцы или зубы на горле противника. В этой жестокой схватке поначалу физическая сила была на стороне тренированного офицера, но, подтверждая пословицу «Бог не в силе, а в правде», спасение все-таки пришло к ослабевшему адвокату.
Думанскому удалось наконец применить один из тех безжалостных, неотразимых приемов, которыми, как выяснилось, в совершенстве владело тело Кесарева. Приемов, которые уместны в грязной уличной потасовке или кабацкой драке, а скорее — в бандитской схватке не на жизнь, а насмерть. Шея противника отвратительно хрустнула и осталась вывернутой под неестественным углом. Тело бедного Шведова, совершив несколько конвульсивных движений, замерло посреди разгромленного горящего кабинета.
Викентий Алексеевич освободился из объятий трупа, теперь уже, между прочим, заметив свежий, еще кровоточащий шрам на правой ладони «Шведова», после чего не оставалось уже ни малейшего сомнения в реинкарнации этого важного полицейского чина. «Зато низкая душонка угодит теперь туда, где ей давно положено быть! Malum consilium consultori pessimum… Semper!»[136] Думанский заметался по комнате, не понимая как ему теперь быть, что делать: кругом трупы, кровь, пепел, еще недавно бывший ценнейшими уликами в деле о масонском заговоре, горящий ковер… Ни малейшего доказательства заговора у адвоката теперь не было, да и тела-то собственного по-прежнему не было — теперь уже, наверное, навсегда…
Единственное решение, отчаянно рискованное, но дающее зыбкий шанс на спасение хотя бы самого себя, пришло в некоем молниеносном озарении, стоило лишь выхватить взглядом в жуткой картине бойни, в окружении трех мертвецов, среди луж крови, парадный серебристо-офицерский голубой мундир, поистине чудом оставшийся чистым. «Славный мундир убитого врагами Веры, Государя и России георгиевского кавалера не может быть запятнан никакими масонскими ритуалами и кознями того, кто впоследствии его носил!» Викентий Алексеевич переоделся в жандармскую форму, как в современную «воинскую броню», предварительно приложившись к эмалевому белому крестику, словно к путеводной святыне и спрятав в карман кителя несколько патронов к вессону; натянул тугие кавалерийские сапоги со шпорами. Огонь коварно вырвался из каминной пасти, точно из самого адова жерла, и теперь уже прожорливо карабкался на стены, на огромные портреты. «Сим знамением победиши!» — стучало в висках у адвоката, как у православного витязя, возложившего все свои упования на помощь Святого Креста и победоносного всадника, поражающего копием лукавого змия, несущего в себе душетленное зло.
С молитвой Святому Кресту преобразившийся Думанский пробежал через ощерившуюся клинками анфиладу, закутался в прихожей офицерским башлыком так, что одни горящие глаза смотрели на Божий свет из шерстяного сукна, накинул на плечи семеновскую шинель, и, сломя голову, как суворовские чудо-богатыри на картине Сурикова, буквально слетел вниз по лестнице, мимо напуганного швейцара, едва успевшего настежь распахнуть двери парадного и по старой солдатской привычке вытянуться во фрунт.
