– Доводят до изнеможения, – соглашается Отто, – но не это главное. Забастовка закончилась безрезультатно.
– Безрезультатно, – подтверждает старуха.
Снег лежит на крышах серых домов. Заблудившиеся солнечные лучи со слепой нежностью прилипают к замерзшим стеклам окон. Проститутка вышла из дома, оглядывается во все стороны, и возвращается внутрь.
– Елки! Елки! – орет горбун.
Между липами ветер пылит снегом. Скамья пуста, и без посверкивающих угольков глаз снеговик не притягивает взгляда.
– Ждали тебя здесь, Отто, все глаза выглядели, – шепчет старуха.
– Кто? – удивляется Отто.
– Сын мой, Хейни мой ждет тебя.
– Твой Хейни? Чего ему ждать меня? Мы же с ним расходимся во мнениях.
– Причем тут мнения? В эти дни слишком большая роскошь – разногласия. Единой силой надо выступать против них. Все рабочие – как одна рука, вот, что необходимо.
– Надо было! – говорит Отто.
– Сильно размножились всякие гады в переулке, и даже приличные люди попали в ловушку пьянств и скверны. Хейни мой придет к тебе и все расскажет. Пойду, позову его.
– Иди, иди. Обсудим немного наши дела…
Хейни сын Огня сидит в углу кухонного дивана. С момента, как он пришел в себя после пьянки, не выходил отсюда в переулок. В ту ночь он спал много часов. Во второй половине ночи мать зажгла свечу, чтобы экономить электричество и смотрела на нее, пока та не истаяла и не погасла. Тильда и дети спали давно. Раньше, в вечерние часы, приходили женщины из переулка, одна за другой входили в полумрак кухни, смотрели на Хейни, лежащего без сознания на диване. Вздыхали и рассказывали Тильде и старухе подробно все, что происходило в трактире. Весь переулок был полон слухов и былей об одноглазом мастере, и опившимся Хейни.
– Попался в сети этого ловкача.
– Видели Хейни стоящего на улице и выступающего с проповедью в пользу Гитлера.
– Проклятые! – потрясала кулаками жена Шенке.
За окнами шумел переулок. Глотая слезы, Тильда укладывала спать детей. На кухне, при слабом свете свечи, мать сидела у изголовья сына.
Когда Хейни проснулся, начало светать. Охватил руками гудящую голову, сдерживая хрипенье в горле и позывы к рвоте, увидел лицо матери и пытался припомнить, что было, но единственно, что всплывало в памяти – пустой угрожающий ему глаз.
– Пьянь? – спросил.
– Пьянь, – ответила мать. Встала и принесла черный кофе.
– Собрание! – вскочил Хейни с дивана. – Пропустил собрание.
– Да, сын. Сиди и пей кофе.
И она рассказала ему, не опуская ни малейшей подробности, обо всем, что произошло в трактире: Хейни, ее и отца сын, был обнаружен стоящим в переулке и проповедующим слова одноглазого мастера в пользу Гитлера! Мать закрыла руками лицо.
Хейни смотрел на седую голову матери, склоненную над свечой, и ударил кулаками по столу.
– Матушка, неужели ты думаешь, что твой сын оставит так это дело? Я обещаю тебе, что это дело…
– Что? – перепугалась мать. – Что ты собираешься сделать, Хейни?
– Сделаю то, что сделаю, – сказал Хейни и снова растянулся на диване. На следующее утро, когда Тильда вышла с улыбкой примирения, лицо Хейни оставалось недвижным. Хмуро и тяжело глядел он в глубь кухни. Из всех ощущений, которые он познал в дни забастовки – скуки, омерзения, гнева и опустошенности, труднее всего был стыд. На осмеяние и срам он был выставлен этими мерзавцами. Таким он не вернется на фабрику.
– Хейни, – начала мягко Тильда, – ничего страшного не произошло. Один раз напился, это случается с каждым мужчиной, – приложила свою голову к голове мужа, – перевари в себе всю эту беду. Я виновата.
– Каждый человек отвечает сам за свои действия, – сказал он и отодвинул ее от себя.
Тильда пошла на рынок. Вернулась в полдень и положила газету «Мир в полдень» перед мужем, все еще сидящим на диване.
– Эта газета просто хлам, – сказала мать из-за его спины. Пойду в киоск и куплю настоящую газету.
Вернулась с газетой «Красное знамя».
– Отто вернулся, – закричала она, – и кровь застыла в жилах Хейни. Отто вышел из тюрьмы, Отто, которого заключили туда из-за его, Хейни, забастовки. И что он сделал? Метался по улицам, торчал на этом кухонном диване, и в результате… Стыд сдавил ему горло. Забастовка завершилась безрезультатно. Вместо того, что выйти на сцену, он валялся пьяным на диване. Эту мерзость он себе не простит!
Вскочил Хейни с дивана, натянул свитер и шапку, надел пальто. Тильда увидела его перекошенное лицо и закричала в испуге:
– Хейни, куда? Что ты сбираешься сделать? – но уже сильно грохнула дверь, и нет Хейни.
– Мама, – плачет Тильда и бежит к двери.
– Оставь его, – мать преграждает ей путь. – Оставь, точно также поступал его отец.
Слезы текут из глаз матери, струясь по морщинам лица.
* * *
Отто вернулся из тюрьмы!
Саул смотрит влюбленными глазами в лицо друга, заросшее щетиной. Сначала испугался этого странного вида, но тут же нашел своего друга еще прекраснее.
– Ах, мальчик, мальчик! – ерошит Отто жесткие волосы Саула.
– Отто, очень многое случилось, пока ты был у них в тюрьме.
– Да, мальчик, случилось. Две недели…
– Отто, ты настоящий человек…
– Настоящий, – смеется Отто, – что это вдруг?
– Да, Отто, твоя Мина это сказала, и в газете было написано.
– В газете? – изумляется Отто, и в этом изумлении ощущается радость. – Обо мне было написано в газете? В какой газете, мальчик?
– В твоей газете, Отто. Писали обо всех настоящих людях. И даже если не упомянули твоего имени, ты был упомянут со всеми. Мина сказала, что нет порядочных людей, кроме тебя, Отто.
– А-а-а, – разочарованно говорит Отто, – так? Не обо мне было написано в газете? – Но тут же с улыбкой: так Мина сказала обо мне?
– Отто, – заикается Саул, – когда ты здесь не был, в эти две недели, я вступил в Движение.
– Что значит – «Движение»? Какое движение, малыш?
– Ну, такое Движение… Движение евреев, Отто.
– Зачем евреям нужно Движение, малыш?
– А что им делать? Куда они пойдут?
– Туда, куда идут все порядочные люди.
– В тюрьму, Отто?
– Малыш, ты все еще ничего не понимаешь. Что значит – «в тюрьму»? Ты иди в красные пионеры. Почему нет? Евреи и христиане – вместе. В мире есть только две категории людей, буржуи и пролетарии.
– Мелкие буржуа, Отто? Ты говорил мне, что все евреи – мелкие буржуа.
– Говорил, малыш, но ты ничего не понял. Ибо что сделает мелкий буржуа, если не пойдет к пролетариям, чтобы быть защищенным? Только к пролетариям, и все!
– Я не могу пойти в красные пионеры, Отто. Евреи это иное дело. Они… говорит моя мама…Всю жизнь живут в аду.
– Твоя мать принадлежит к мелкой буржуазии.
– Отто! Что ты говоришь, Отто!
– Ой, малыш, малыш, еврейские дела самые запутанные в мире.
Огромные руки упираются в прилавок киоска. Хейни большим своим телом оттесняет мальчика от окошка и предстает перед Отто. И оттесненный Саул возвращается домой, печальный и оскорбленный.
– А-а, – говорит Отто, – пришел обсудить дела.
– Нет, не расположен я к разговорам, – отвечает Хейни с тяжестью в голосе.
– Хм-м… Хейни, что случилось? Забастовка закончилась безрезультатно, и ты удивляешься тому, кто виноват?
– Кто? – кричит Хейни. – Если я виноват, я готов расплатиться за это сполна.
Хейни уверен, что история с одноглазым мастером и его, Хейни, выкриками в пользу Гитлера дошли до слуха Отто, и лицо Хейни искривлено. Отто смотрит на странное его лицо, явно не похожее на прежнее лицо Хейни сына Огня, и думает: «Что-то у него произошло».
– Твоя вина? – говорит Отто. – Разве рабочий может быть виновен в том, что так закончилась забастовка? Профсоюзы твои виноваты. Твоя партия, лидеры которой взяли на себя роль защитников власти Брюннинга, и своим меньшинством стали на стражу этого зла, – не призывают к всеобщей забастовке. Таковы дела, Хейни.
– Не болтай мне про политику, Отто. Я прошу настоящих действий!
Хейни всовывает голову через окошко внутрь киоска и начинает безжалостно исповедоваться перед Отто, и с каждым словом убийственный огонь разгорается в его глазах. Отто пытается его успокоить:
– Хейни, ты что, резиновый мяч? Получил один удар и уже прыгаешь вверх. Дружище, взвесь разумно и взвешенно свои дела. Мы еще поговорим, Хейни. Я пойду за советом в мою партию…
– Не приходи ко мне со своей партией, – кричит Хейни, – дай сейчас же совет, к чертям собачьим. Этому мерзавцу так это не пройдет, говорю я тебе! – Хейни сжимает кулаки.
– Не мешкай, Хейни, встань и раздави этого гада. Но чего ты этим добьешься, когда весь город полон такими гадами, как он.
– У каждого свой гад, раздавить, и не будет болота! Как подводят общий счет. Встану и подведу свой счет.
– Хейни, что ты задумал? Ты сошел с ума, Хейни? Хейни!
Но Хейни уже пошел дальше, и пар из его рта на холодном ветру, как пар из пасти коня во время ржания.
– Иисусе! – бормочет Отто вслед набычившемуся гневом и почти бегущему Хейни. – Что он еще наделает?
