и ждать, когда лакированная розга рассечет ему кожу.
— Маати Ваупатай, — сказал император.
— Высочайший, — ответил Маати, скрестив руки.
— Мне, кажется, надо спросить, почему я не должен убивать тебя?
Эя дернулась, словно ее ужалила оса. Маати посмотрел на своего старого друга, старого врага, и все примирительные слова, которые он приготовил за последний день, исчезли, как погасшая свеча. В осанке Оты чувствовался гнев, и Маати обнаружил, что также кипит от него.
— Как ты осмелился? — не сказал, а прошипел Маати. — Как ты осмелился? Я думал, придя сюда, что ко мне, по меньшей мере, отнесутся с уважением. По меньшей мере. Вместо этого ты поставил меня как какого-то вора перед судом предместья и хочешь заставить защищать свою жизнь? Отстаивать свое право дышать перед человеком, который убил моего сына?
— Смерть Найита никак не связан с этим, — сказал Ота. — Синдзя Аютани, наоборот, умер из-за тебя. И каждый гальт, который голодал с тех пор, как ты осуществил свою гадкую мелкую месть, умер из-за тебя. И каждый…
— Смерть Найита еще как связана с этим. Твоя тошнотворная любовь к гальтам еще как связана с этим. Твое предательство по отношению к женщинам, которыми ты правишь. Твое совершенное спокойствие, с которым ты вышвырнул меня и заставил жить в канавах за то, в чем виновен больше меня. Ты лицемер и лжец во всем, что делал. Я не должен тебе ничего, Ота-кво. Ничего!
Ота что-то крикнул, но в ушах Маати гремели кровь и дикий гнев. Он увидел, как стражники шагнули вперед, держа мечи наготове, но ему было все равно. Каждая несправедливость, каждая мелочь, каждая капля сдерживаемого до сих пор гнева выливались из него, и хуже всего было то, что Ота — самоуверенный, могущественный и высокомерный — так громко орал в ответ, что не слышал ни слова из того, что сказал Маати.
Он не мог сказать, как долго это продолжалось, когда он услышал третий голос, вмешавшийся в перепалку.
— Я сказала перестаньте! — опять крикнул голос с гальтским акцентом. — Перестаньте! Оба!
Маати с презрительной усмешкой повернулся к девушке, но ему с трудом удалось отдышаться. Ота уже молчал, его императорское лицо было ярко-красным. Маати захотелось сделать неприличный жест, но он одернул себя. Девица стояла между ними, вытянув руки. Рядом с ней появился Данат. Если уж на то пошло, она кипела от гнева не меньше их, но была способна связно говорить.
— Боги, — сказала она. — Неужели это действительно то, чем мы занимаемся? Пусть мне кто-нибудь объяснит, почему, когда мир стоит на коленях, два старика пережевывают ссоры их детства?
— Речь идет о чем-то намного большем, чем детские ссоры, — резко, хотя и не очень-то уверенно ответил Ота.
— Слушая ваше представление, я бы об этом никогда не догадалась, — сказала Идаан. — У Аны-тя больше здравого смысла, чем у тебя, брат. Послушай ее.
Ота уже настолько успокоился, что выглядел просто раздраженным. Маати прижал кулак к груди, но сердце уже замедлилось и билось, как обычно. Ничего не произошло. Он в полном порядке. Ота, стоявший напротив, принял позу, предлагавшую короткий перерыв в переговорах — челюсть сжата, осанка государственного мужа. Маати ответил позой, которая принимала предложение. Он хотел бы сесть рядом с Эей и поговорить о том, что делать дальше и как поступать. Но это было бы открытой провокацией, так что Маати отступил к двери, ведущей на холодный, черный двор и чистый ночной воздух, и вышел наружу.
Все это было ошибкой. Ота слишком горд и занят собой, чтобы помочь им. И охвачен гневом, потому что мир не следует его единственному святому и священному план. Они должны были отправиться в Утани и найти какого-нибудь утхайемца, который поддержал бы их. Или отправиться за Ванджит самостоятельно.
Они должны были сделать все, что угодно, но только не это.
Сзади послышались голоса. Даната, Оты и Эи. Напряженные голоса, но не вопли. Маати засунул ладони в противоположные рукава и смотрел, как дыхание выходит из него, словно пар из супницы. Он спросил себя, где сейчас Ванджит и как она ухитряется не замерзнуть. В его сознании она разделилась на двух разных людей: девушку, которая пришла к нему в полном отчаянии и обрела новую надежду, и полусумасшедшего поэта, которого он выпустил в мир. Ему хотелось убить ее и позаботиться о ней. Эти два импульса не могли существовать одновременно, но существовали. Он молился, чтобы она умерла, и надеялся, что она сумеет выжить.
Когда он думал об этом и о встрече с Отой, голова гудела как улей,
— Мы пришли к заключению, — сказала Идаан за ним. Он повернулся. Она стояла в дверном проеме, загораживая свет. Живот зачесался в том месте, куда ее убийца воткнул нож много лет назад.
— Я должен быть благодарен? — спросил Маати. Идаан не обратила внимание на укол.
— Поскольку ты и Ота не можете общаться нормально — и ясно как день, что вы не можете, — мы пошли другим путем. Эя говорит с Данатом. Они послали меня поговорить с тобой.
— А, потому, что мы такие великолепные друзья?
— Потому что наши отношения проще, — сказала Идаан стальным голосом. — Расскажи мне, что произошло.
Маати облокотился на грубую стену и покачал головой. Он был слишком возбужден и сейчас, успокоившись, едва не плакал. Но ни при каких обстоятельствах он не заплачет перед Идаан. Идаан, которая пыталась убить Оту и сейчас стала его попутчицей. Что еще надо знать, чтобы понять, как низко упал Ота?
— Маати, — еще жестче сказала Идаан. — Сейчас.
Он начал с того времени, когда покинул школу. Рассказал о мнении Эи по поводу его здоровья, о все увеличивающейся нестабильности Ванджит. Рассказ приобрел ритм, слова сами выскакивали в нужном порядке, словно он уже все это рассказывал. Идаан не говорила, но слушала так напряженно, что вытаскивала из него детали почти против его воли.
Словно он рассказывал себе о том, что произошло, исповедуясь пустой ночи и всем людям в мире через посредника, Идаан Мати.
Наконец он кончил, рассказав о том, как Ванджит обнаружила яд и сбежала, и он решил найти помощь. Где-то посреди рассказа он опустился на землю и уселся, вытянув ноги перед собой; за это время брусчатка вытянула тепло из его тела. Идаан присела перед ним на корточки. Ему показалось, что поза, в которой она слушала, стала мягче, словно тишина могла отличаться, как речь.
— Я поняла, — сказала она. — Хорошо. Кто бы мог подумать, что это сделает мир еще хуже?
— Ты привела его к нам, — сказал Маати.
— Я
