в Утани и улыбнулся.
Он подошел к борту, где стояли ведро и веревка, как раз для подобных ситуаций. Под взглядами стражников он сам опустил веревку в реку и набрал воду в ведро. Когда он встал на колени и вылил ведро на голову, ему показалось, что внутри образовался лед. Он ухнул, содрогнулся и откинул волосы назад. Идаан, сзади, засмеялась. Он подошел к ним, и Ана протянула ему кусок материи, чтобы он мог вытереться и обсушиться.
И так всю дорогу. Сзади лежала трагедия, впереди — полная неопределенность. Его глодали страхи, вина и печаль, но сестра сидела здесь, весело смеясь вместе с ним. И его сын. Их окружала река — холодная, неудобная и прекрасная. Каждый день означал еще больше смертей, но плыть быстрее было невозможно. Ота вспомнил, что, будучи моложе, часами сидел на носу и хмуро смотрел на воду, словно одной силой воли мог сделать из вещей то, чем они не были. Сейчас, в старости, он мог отложить свое нетерпение на какое-то время, сдержать энергию до того мгновения, когда она может что-то изменить. Он научился отдыхать. Возможно, философы назвали бы это мудростью.
Где-то впереди Маати, Эя и новый поэт ехали в Утани, чтобы, как он считал, заявить о своей победе. Эя, возможно, уже пленила своего андата и вернула женщинам городов Хайема их матки. Тогда опять появятся дети, новое поколение займет место старого. Гальт принесут в жертву, и мир станет таким, как был. На месте разрозненных городов возникнет империя с андатами, рабами духа и воли, которая поставит себя над всем остальным миром.
Пока не придет новый Баласар Джайс, который ее свергнет, и весь цикл страданий и отчаяния начнется заново.
— Ты выглядишь мрачным, — сказала Идаан.
— Закаляю себе на случай неудачи, — ответил Ота. — Мы очень скоро нагоним их, я полагаю. И…
— …ты подумаешь о прощении, — сказала Идаан. Ота поглядел на Ану, сосредоточенно слушавшую разговор. Идаан покачала головой: — Девушка достаточно сильна духом, чтобы знать правду. Неправильно смягчать ее.
— Пожалуйста, — сказала Ана.
Ота глубоко вздохнул и дать возможность воздуху выскользнуть наружу. Речная вода оставила холодный след на его спине. На восточном берегу взлетело полсотни ворон, испуганных чем-то на земле или друг другом.
— Если мы потеряем Гальт, — сказал Ота, замолчал и начал опять, медленнее. — Если мы потеряем Гальт, я не верю, что смогу простить их. Я знаю, что ты скажешь, что скажет Данат. Я постараюсь. Я постараюсь сделать все, чтобы остановить это, даже если это означает согласиться с тем, что я потерпел поражение, но простить их… это не в моих силах. Я слишком стар, чтобы прощать и…
— И? — сказала Идаан так, словно была согласна.
— Я не понимаю, — сказала Ана.
— Ты не понимаешь, потому что никогда никого не убивала, — сказала Идаан. Ота взглянул на нее. В темных глазах Идаан читалось сочувствие. Когда она продолжила, слова были адресованы Ане, но взгляд обращен на него. — Мало кто знает, что в молодости мой брат кое-что сделал. Только его лучший друг, Маати, знал все его тайны. А от него Семай. И я, тоже, одна из тех немногих, кто знает, что произошло в Сарайкете много лет назад.
Ота обнаружил, к собственному удивления, что беззвучно плачет. Ана, наморщив лоб, наклонилась вперед.
— И что? — спросила она.
— Я убил хорошего человека, — мягко сказал Ота. — Честного, больного человека с раненой душой. Я задушил его в маленькой комнате в грязном мощеном переулке веселого квартала.
— Почему? — спросила Ана.
Ответ казался таким запутанным и сложным, что он не смог найти слов.
Зато Идаан смогла.
— Чтобы спасти Гальт, — сказала она. — Если бы этот человек выжил, весь бы Гальт жестоко пострадал и, скорее всего, исчез бы с карты мира. У Оты был выбор: быть осужденным своим городом или разрешить погибнуть многим тысячам твоих соплеменников. Он выбрал предать Сарайкет. С тех пор он несет это в себе. Да, во время войны он приказывал убивать людей. Он присуждал их к смерти. Но сам закончил только одну жизнь. Видел, как в его руках человек превратился в тело. Пока ты сама этого не сделаешь, тебе будет трудно понять.
— Да, это правда, — согласился Ота.
— И это не считая многих других оскорблений, ран и боли, которые он вызвал. И смертей, — сказала Идаан, в ее голосе смешались печаль и оживление. — Маати Ваупатай забрал то, что делало совершенное Отой убийство терпимым. Он забрал причину этого убийства. Все равно Гальт умирает.
— Я сделал это и для Маати, — сказала Ота. — Иначе сейчас ему пришлось бы сражаться с Бессемянным.
— И я бы не родилась, — сказала Ана. Она протянула к нему дрожащую руку, и Ота взял ее. Пожатие оказалось сильнее, чем он ожидал. В молочных глазах стояли слезы. — Я бы тоже не простила его.
Идаан вздохнула.
— Ну, — сказала его сестра, — по меньшей мере нас проклянут только за то, что мы сделали.
Помощник лодочника пропел что-то с носа, громкая трель, которая закончилась словами, которые, с точки зрения Оты, не могли иметь смысл. Гребное колесо на корме дернулось и заскрипело, палуба под ними заходила ходуном. Ота с трудом устоял на ногах.
— Мель, — крикнул ему Данат. — Все в порядке. Мы в порядке.
— А, хорошо. Видишь? — хихикнула Идаан. — Мы в порядке.
Он плыли в сумереках так долго, как могли. Ота видел неудовольствие в глазах лодочника и слышал его в голосе. Ота предполагал, что все лодки плывут примерно с одной скоростью. Значит расстояние между его отрядом и группой Маати сократится только в том случае, если он зайдет дальше за точку безопасности, чем захотят они. В любом случае, решил Ота, у него хорошие шансы на успех. Вся сила принадлежит Маати, время — тоже его союзник. У Маати нет никакой причины торопиться.
Они причалили к набережной маленького города спустя пол-ладони после заката. Маленький гнилой пирс. Стая наполовину диких собак облаяла помощника, пока тот швартовал лодку и ставил широкий арочный мост между палубой и землей. Пригоршня огоньков в темноте; горящие фонари напоминали ночных светлячков.
Пока стражники разгружали ящики и отгоняли камнями собак, Ота свел Ашти Бег на твердую землю, Идаан и Ана держались сзади. Луну и звезды закрывали почти голые ветви деревьев, и Ота чувствовал себя не намного более уверенно, чем Ашти Бег. Но потом появился местный юноша с фонарем, танцевавшим на конце шеста; он провел их к постоялому двору. Они шли медленно, несмотря на холод, словно потеряли все силы после очень тяжелой
