У. Гаджибеков, Б. В. Асафьев и С. М. Михоэлс[1393]. Если кончины Гаджибекова и Асафьева были вызваны объективными факторами, то спланированное на самом высоком уровне «политическое убийство» Михоэлса в начале 1948 года окончательно обнажило радикальные антисемитские настроения Сталина и стало страшным знамением эпохи. Примечательно, что убийство Михоэлса было прямо связано с контекстом Сталинской премии. По воспоминаниям Эренбурга, «Соломон Михайлович поехал в Минск вместе с Голубовым-Потаповым по поручению Комитета, присуждавшего Сталинские премии, — он должен был дать отзыв о постановке, выставленной на премию»[1394]. 12 января 1948 года театральный режиссер и первый председатель Еврейского антифашистского комитета был убит в результате спланированной МГБ операции, замаскированной под автокатастрофу[1395]. Сталин подозревал Михоэлса в организации «сионистского заговора»[1396], работе на американские спецслужбы и вербовке (посредством И. И. Гольдштейна) своей дочери Светланы и ее мужа Г. И. Морозова для сбора информации и последующей расправы над ним. По-видимому, Сталин поручил В. С. Абакумову и С. И. Огольцеву «ликвидировать» Михоэлса еще 27 декабря 1947 года во время беседы наедине в кремлевском кабинете вождя. По точному замечанию Г. Костырченко, «еврейскому артисту, по сути, был вынесен заочный смертный приговор, исполнение которого стало <…> „техническим“ вопросом»[1397]. Кончина Михоэлса стала решающим поводом к сокрушительному удару по «сионистскому националистическому подполью» и радикальной реорганизации Еврейского антифашистского комитета, которая была несколько отложена из‐за вполне сознательного желания Сталина избежать огласки и нежелательных подозрений в осуществлении «политического убийства»[1398].
Август 1948 года стал одним из важнейших моментов в истории сталинского искусства. 31 августа от паралича болезненно измененного сердца при явлениях острого отека легких в санатории ЦК ВКП(б) скончался А. А. Жданов — «пламенный борец за социалистическую культуру»[1399] и фактический руководитель партийной политики в сфере идеологии и искусства[1400]. Многочисленные некрологи, опубликованные в центральной и провинциальной прессе, были однотипными. Очевидно, что Жданов уже при жизни стал воплощением сталинской «серости», избрав для себя амплуа «великого сына партии Ленина — Сталина, выдающегося марксистского теоретика». «Правда» в передовой «Выдающийся деятель большевистской партии и Советского государства» писала:
Глубокой идейностью, большевистской партийностью и принципиальностью была пронизана вся многогранная партийная и государственная деятельность А. А. Жданова. Советский народ знал, ценил и любил Андрея Александровича, как верного соратника и ученика товарища Сталина. Безграничная любовь и преданность партии были неиссякаемым источником огромной моральной силы товарища Жданова, его кипучей энергии, его беззаветного служения советскому народу.
Ни одного более конкретного определения его «преданное служение партии» ни тогда, ни сейчас не получило[1401]. Его кураторская деятельность вступила в активную фазу в середине 1930‐х, когда происходило становление литературной индустрии: именно в ждановском докладе[1402] на съезде писателей впервые в советском публичном пространстве возникло понятие социалистического реализма как ключевой идеи, а затем и «основного метода» советской культуры. Кончина Жданова сделала неизбежной перестановку в партийном руководстве (в том числе и культурой): началось стремительное возвышение тандема Берии — Маленкова, ранее активно враждовавшего с «большевиком-романтиком». Вскоре началось «ленинградское дело», в результате которого ставленники Жданова Н. Вознесенский, П. Попков и А. Кузнецов были сначала политически нейтрализованы, а затем и физически ликвидированы. Агитпроп постепенно терял свое центральное положение, с чем и была связана институциональная перепланировка ведомства и его последующее переименование в Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), во главе которого встал выдвинутый Ждановым Д. Т. Шепилов[1403]. Сталин понимал степень ответственности, которая легла бы на плечи человека, взявшего на себя руководство мощнейшим политико-идеологическим ресурсом. Поиск такого человека занял бы слишком много времени, которого у угасавшего вождя не было. Кроме того, еще после первого инсульта в октябре 1945 года мнительность Сталина начала возрастать, что не могло не вызвать резкого сужения круга его приближенных и возобновления практики партийных «чисток». Поэтому проведение культурной политики вождь взял под свой полный контроль.
Однако еще до смерти Жданова, 19 июня 1948 года, состоялось заседание президиума Комитета по Сталинским премиям (на нем присутствовали Фадеев, Тихонов, Нежный и члены секретариата), где вновь обсуждался вопрос о Положении и определялся порядок работы на текущий год. Уже тогда Комитет испытывал настолько серьезные материальные трудности, что было принято решение «максимально сократить рассылку членам Комитета книг и журналов»[1404]. Ни к каким принципиально важным итогам комитетчики не пришли: попытка досрочно наладить работу секций потерпела провал. Эта организационная неудача в итоге приведет к нарушению порядка работы экспертов: у них почти не останется времени на подробное обсуждение произведений, а суждения о литературных текстах ограничатся несколькими вскользь брошенными фразами.
Лето — осень 1948 года стали периодом ужесточения партийного в области издательской политики[1405]. 30 июня Агитпроп ЦК направил Суслову докладную записку «О неудовлетворительном идеологическом контроле органов Главлита над выходящей в свет литературой», в которой утверждалось:
Главлит неудовлетворительно выполняет возложенные на него функции предварительного контроля над идеологическим содержанием выпускаемой литературы. Уполномоченные Главлита при издательствах в своей работе, как правило, руководствуются только перечнем сведений, составляющих государственную и военную тайну, и нередко проходят мимо серьезных провалов в идейном и научном содержании книг. В изданной в 1946–1947 гг. общественно-политической, художественной и научно-технической литературе, которая прошла предварительную цензуру Главлита, имеются серьезные политические и теоретические ошибки[1406].
Поиском этих ошибок партийцы будут заняты вплоть до конца 1948 года, после чего и начнутся буквальные расправы над «виновными» в расцвете «формализма»[1407]. Идеологические перемены произошли с журналом «Советская музыка», который в бытность Храпченко председателем ВКИ якобы являлся «рупором формализма». Однако теперь, как писала «Культура и жизнь» в середине августа 1948 года,
журнал стремится решительно порвать со своими прежними «традициями» отгораживания от широкого массового читателя и апелляции к кучке «избранных». Язык его статей стал проще, яснее, темы — острее, жизненнее, политически актуальнее и значительнее. Вместо беззастенчивой апологетики формалистических произведений и аполитичной псевдонаучной схоластики читатель находит теперь на страницах журнала гневные слова обличения чуждых советской музыке влияний загнивающего буржуазного искусства и его трубадуров, горячую пропаганду принципов русской классической музыкальной эстетики[1408].
Следует отметить, что критика журналов была весьма избирательной, а серьезные проработки проводились только в самых вопиющих случаях. Советская асимметричная политика «кнута и пряника» в это время проводилась последовательно. Как весьма удовлетворительную расценил Агитпроп работу редакции «Нового мира», редакция которого «сумела перестроить журнал в соответствии с новыми задачами, поставленными партией, приблизить его к жизни»[1409]. Успехом журнала (едва ли не главным) стало и то, что пять напечатанных в нем крупных произведений были отмечены Сталинскими премиями за 1947 год. В то же время пока еще относительно слабым нападкам и
