вдруг сказал:
— А нашего там нет!
— Кого нашего? — спросил Иван.
— Человека нашего, кого еще! — уже очень сердито ответил Семен. — Нет его там почему-то! Эх, как бы чего не случилось!
И он опять стал смотреть в трубу. А без трубы ничего толком видно не было. Так, ходили, сидели, стояли козявки. Хорошо еще, подумал Иван, что у того безымянного узника голова очень приметная, белая. И еще он, говорили, немного прихрамывает. Это же тогда, когда его хватали из колыбели, ногу ему испортили. Да и где ему после было ходить? По каземату много не находишься! И как было в Шлиссельбурге, так почти что будет и в Кексгольме. Вот о чем думал Иван, глядя на тот дом, в который вошла царица. А Семен, глядя туда же, сказал вот что:
— А Орловых нет. Ни одного! Может, они и не знают! — Тут Семен хмыкнул, помолчал, после добавил: — И что она им сказала, особенно Гришке? Да только что теперь Гришка! — Семен убрал трубу, повернулся к Ивану, и продолжал почти что громким голосом: — А что, разве не так? Да я теперь уже не знаю, если бы они сейчас все начали сначала, пошли за ними или нет! Вот Разумовский не пошел бы, он так и сказал. И, значит, измайловцев сбрось. Целый полк! Который все это начал! Теперь смотрим дальше. Преображенцев тоже сбрось. Ну, первые два батальона хотя бы. Я во втором сам был вчера. А другие были в первом. И в конной гвардии были. Конечно, — продолжал Семен уже не так жарко, — нам теперь непросто. Теперь же нет того азарту. Тогда люди крепко истомились, рвались в дело. А теперь они как будто что-то сделали, переменили правление. И что, опять менять, уже через неделю, удивляются. А за кем теперь идти? И почему?! Кто такой Павел Петрович? Сын голштинца!
Семен замолчал и со значением посмотрел на Ивана. Иван подумал и сказал:
— А тогда и она кто такая?!
— Вот то-то и оно, — сказал Семен еще значительней. — И получается: менять шило на мыло. Многие так говорят. И она видишь как сразу! — продолжал он хищным голосом, опять беря трубу и наводя ее на тот дом. — Видишь, может, что надумала! Может, она сказала ему: Гриша, ты не беспокойся! И что нам, Гриша, привыкать, что ли? Питеру рога наставили? Наставили! А Иоанну что, не сможем?!
— Кому?! — переспросил Иван, не веря тому, что услышал.
— Иоанну, — повторил Семен очень сердито. — А что? Ты будто с луны свалился. Да все только об этом и говорят: «Кто такая наша немка? Никто! А вышла бы за Иоанна, так вот была бы партия!». И разве нет? Иоанн — прямой наследник. И какая у него родословная! Прадед Иоанн царствовал, бабка Анна Иоанновна тоже, а мать хоть и регентшей была, но тоже почетно, тоже не в обозе шведском маркитанткой, правда?! И вот они, комиссия, приехали. И не смотри на меня так! Ты хоть знаешь, что покойная царица, та самая, которая его когда-то низложила и сколько лет после над ним ругалась, все бумаги с его именем велела сжечь, а рубли перечеканить, и даже самое упоминание его имени строжайше запретила… А перед смертью напугалась же! И привезли Иванушку — тайно, конечно, — к ней во дворец, и она с ним имела беседу, никто при той беседе не был… А после его обратно увезли. И был такой слух, что она будто бы хотела корону на него переписать, а Питера отставить… Но не заладилось у них чего-то, и все осталось по-прежнему. И тишина об этом. Полная! Только вдруг пошел слух, неизвестно откуда, конечно, что Иоанн не в себе, не способен к правлению. И может, оно так, а может, и не так. Что я об этом знаю?! Да только вот что. Этой весной я ездил с Овцыным в то место. Овцын — это капитан один гвардейский. И Овцын заходил туда, а я стоял снаружи. Его во дворе, в отдельной казарме, содержали. Там каземат. Там только пушкой можно прострелить! Но и пушку не подкатишь, потому что каземат стоит в низине. Это как въезжаешь в главные ворота…
Но тут Семен спохватился, быстро сказал:
— Ну да теперь это зачем?! Теперь это забудь. Теперь ему или в Кексгольм, или…
Но не договорил, не захотел, а только опять лег на брюхо и стал смотреть на тот дом. Там было все по-прежнему: никто туда не входил, но и не выходил оттуда тоже. А караул стоял. И было там тихо-претихо.
Семен лежал, смотрел в подзорную трубу и молчал. А Иван сидел рядом. Шло время. Солнце поднялось уже совсем высоко, уже даже в лесу стало жарко. Иван не удержался и сказал:
— Так тогда что получается? Что, если по закону, то надо Иоанна Антоновича возводить, а не Павла Петровича, так?
— По закону! — насмешливо повторил Семен, не отрываясь от трубы. — Вот то-то и оно, что нет у нас никакого такого закона. Поэтому если с одной стороны смотреть, то получается Иоанн Антонович, а с другой — Павел Петрович. Потому что наш великий государь в свое время почему-то… А, точнее, потому, что когда он сына своего, несчастного царевича Алексея, осудил на смерть, тогда он бывший до этого закон о престолонаследии похерил, а нового не написал. А только велел так: на кого монарх, лежа на смертном одре, перстом укажет, тому и быть наследником.
— А если не укажет? Или не успеет указать?
— Тогда деритесь! Рвите одна другой космы! Или еще так: кто раньше встал и палку взял, тот и капрал. Понятно?!
Иван молчал.
— Вот то-то же! — почему-то даже с гордостью сказал Семен. И так же гордо продолжал: — И поэтому Никита Иванович говорит, что первым законом, который подпишет Павел Петрович, будет закон о престолонаследии.
— А пока, — сказал Иван, — мушкеты все решают, да?!
И они оба посмотрели на мушкеты, лежавшие рядом. Посмотрели, ничего не говоря. После Семен сказал сердито:
— Э! Да что ты! Да они даже не заряжены еще!
— Так ведь недолго зарядить.
— Недолго! Да, может, и не нужно будет вовсе! И не для этого они, может, совсем!
— А для чего?
И Семен уже открыл рот, чтобы ответить…
Но вдруг опять глянул на берег! И сразу вскочил! Иван тоже вскочил и посмотрел туда же, и увидел, что из той избы начали выходить. Но кто выходил и сколько их там было, понять было невозможно, потому что
