В тумане скрылась милая Одесса.
…Снова висят. Невдалеке сидят на шезлонгах какие-то англичане и, переговариваясь, тоже глядят на чаек.
И вдруг — видимо, сбросили помои из камбуза — чайки с воплями кинулись вниз.
— Фром Раша! — указывая на них, проговорил кто-то, и все слегка засмеялись.
…Вот теперь Стамбул так Стамбул!
Наш теплоход еле втискивается в узкий отросток воды среди нагромождения домов. Бьет мокрый снег, и капитан, как и швартовая команда, в оранжевой накидке. Все! Встали!
Тесные улочки, по которым еле проходит наш автобус. Через мост — и все выше и выше в гору!
Дворец шаха. Бесконечный восточный лабиринт. Гарем. Роскошные залы — все как один похожие на конференц-зал Дома архитектора. Все? Нет, еще несколько… Помещение, где хранится волосок Аллаха. Слепящее сияние золотого ларца за стеклом и сдавленные, равномерные выкрики муллы, сопровождаемые поклонами. Так он молится, не сбиваясь, ровно сутки, потом сменяется. Кинжал с сотнями алмазов. А выйти побыстрее отсюда нельзя? Хочется увидеть живую жизнь, но экскурсоводша, как бы соглашаясь с нами, кивая, ведет нас все дальше и дальше… Вот с террасы видно Мраморное море, бухта Золотой рог, но мы далеко, высоко. Интересно, если бы я понял, что меня отсюда не выпустят никогда, смог бы я разбить себе голову о мраморную стену? Запросто бы мог!
Огромное количество янычар с радиотелефонами, в европейских костюмах, с непривычно внимательными глазами. К тому же, как манекены, всюду стоят, расставив ноги в галифе, неподвижные полицейские в надвинутых касках, положив руки на автомат.
А мы еще думали, что живем в несвободе! Посмотреть бы на это раньше! Говорят, что самый лучший для развивающихся стран путь — это турецкий. Значит — столько же полицейских?
Наконец мы получаем свободу в узкой улочке под бортом теплохода. Какие-то сплошные механические мастерские, и люди в них пьют чай, но почему-то не из чашек, а из одинаковых приталенных рюмочек с торчащей ложечкой… «На рюмку чая»? А где же нега?
Вот по улице, дребезжа, едет рваный человек на велоколяске — из кузова впереди вздымается, пылит ржавый хлам. Он явно счастлив. Это — светлое капиталистическое будущее, которое ждет всех нас? Нормально! Впрочем, достань еще такую велоколяску сперва!
Следующее пробуждение — в огромной морской чаше среди меловых гор, слегка заросших, с прошибленными в них белыми тропинками.
Измир. Турецкая Ницца… И бывшая Смирна. Поплавав тут, видишь, что все не очень просто, что один народ, бывает, теснит другой.
Экскурсия в древнегреческий Эфес, потом ставший римской колонией и оказавшийся наконец в Турции. Спускается улица из полированных плит с древними насечками, чтобы не скользила нога. Составленные из кусков колонны, слева — шершавая стена, справа — тоже, и от левой стены до правой больше тысячи лет!
Наш экскурсовод-татарин, воевавший, как он говорит, в Крыму, правда не уточняющий, на чьей стороне, ведет нас в старинный общественный туалет с рядом отверстий и протекающей вдоль них освежающей канавкой. Неужели люди в тогах сидели здесь?
Экскурсовод наконец выпускает нас на набережной: «Погуляйте! До теплохода примерно двадцать минут». Мы разбредаемся… Да — такие товары уже не покупают даже у нас! Господи! Где же рай? Пора на борт!
Но где же он? Вдоль берега бухты нас мчит извилистая набережная с шуршащими, стучащими пальмами, но нашего теплохода нигде не видно! Может быть, там, где бухта загибается? Ого-го! Какие тут «двадцать минут»? Тут и за час не добежишь, а через десять минут отплытие! Хрипя, мы мчимся по набережной, вдоль роскошных отелей, автомобилей… Да, отомстил нам «крымский воин»! А может быть, все получилось случайно?
Мы оказываемся в «связке» с литовцем… «Давай! Давай!» — повторяет он. Все литовцы, как на подбор, огромные, крепкие, но и он задыхается… все же выходит вперед, удаляется… Кто-то окликает меня из такси, но там наших битком!
Вдали — поворот, за которым или стоит наш теплоход… или?
На повороте, перед тем как исчезнуть, литовец на секунду замедляется, оборачивается и машет мне рукой: «Сюда!»
Сипя, но уже сдерживая бег, отдыхиваясь, я подхожу к трапу — с него смотрят на меня эстонцы, видно, вместо экскурсии отметившие на борту какой-то свой национальный праздник. Я приближаюсь.
— Не спешит-те! — благожелательно, но слегка ехидно произносит их главный.— Т-теплоход не уходит-т — на море бу-уря!
Все еще приходя в себя, я развалился в кресле на палубе… Фу! Знали бы, что так тяжело!
Подходит друг.
— Не уходим!
— Я знаю.
— Выходит — не успеем ни в Салоники, ни в Дельфы… ни в Афины толком.
— Что делать?!
— Главное — один украинец исчез!
— Как?
— Не появился вовремя, и вот уже час — ни слуху, ни духу. Такой круглолицый — в бакенбардах, в очках!
— Помню! Куда же он делся?
— Где-то отстал!
— Да-а… дружба народов!
— Тут — не только народов, вообще дружба… оказалась не на высоте. Обзвонили участки, морги… Ничего!.. Но сказали, что приезжих иногда убивают — вполне вероятно.
— Но какие ж у него деньги?!
— То-то и оно!
И на три дня нам в подарок Измир — то ли из-за шторма, то ли из-за украинца. Подходит друг.
— Сейчас… с комиссией… осматривали его чемодан. Никаких намеков! Интересно — множество наглаженных носовых платков. Видно, жена собирала.
…И, может быть, приговаривала ласково: «Смотри — ежели с бабой какой!» Знала бы, что ждет… согласилась бы и на бабу!
— Ну что… пойдем?
Мы в который уже раз сходим по трапу на пирс.
Нет, оказывается, ничего еще, неплохо мы живем: стоящих рядом ливийцев под зеленым флагом вообще не выпускают на берег — закупорили на корабле, в железе, нет даже рядом трапа, и они таращатся из иллюминаторов на нас, завидуя свободе!
Да, как-то туго наша осень переходит в их лето! Холодно, ветрено. Знаменитый рынок. Колом висит знаменитая кожа, которую у нас сейчас не наденет даже умный председатель колхоза, не говоря уж о фермере. Когда мы, вяло поглазев, вытекаем из очередной лавки, яростный продавец выскакивает в гулкий каменный коридор рынка и почему-то четко и аритмично хлопает в ладоши — видно, сигналя своим: особенно не старайтесь, надвигаются мудаки. Наконец все мы стекаемся в большом маркете… или шопе? И украинцы, и латыши торгуются с продавцами по-русски… Все мы в шопе!
И наконец, так не найдя украинца и не дождавшись окончания шторма, мы покидаем Измир. Теперь, если не потонем, только-только успеем в Афины — и на самолет! Другие, впрочем, могут и задержаться — жесткое расписание лишь для нас. Зато мы сможем потом всю жизнь гордиться: единственные в мире люди, побывавшие в Афинах и не увидевшие Акрополя!
Эгейское море встречает нас свистом. Поначалу нас прикрывают еще два высоких острова. Лесбос! И Хиос (где была еще знаменитая хиосская резня). Они еще прикрывают нас. «Лесбос спасает» — простая шутка, но все, нервничая, повторяют ее.
Я укутываюсь в шезлонге, достаю тетрадку. Ведь взял же работу — обещал сам себе написать статью «Литературные шампиньоны», но здесь, посреди волн, тема эта кажется почему-то не важной. Сам ты шампиньон!
И когда уходят острова — тут-то и начинается! Рев!
Антенна на рубке изгибается, как спиннинг, словивший совершенно непомерную рыбу. Резиновый провод с лампочками, предназначенный для прощального карнавала, крутится, как скакалка!
Эге-гейское море! Прощай!
Уже темнеет. Я спускаюсь в салон. Седой и мудрый грузинский поэт походит вдруг к столу, где сидят абхазы, и что-то долго им говорит. Я замедляюсь в отдалении… Наконец один из абхазов поднимает свою лысую голову и что-то, улыбаясь, отвечает. Слава богу! Может — плавали не зря?
Совсем уже недоуменно смотрит Хелена: «Так когда же?» — «Рано, сказано же тебе!»
…Выползла Гаага, Амстердам, потом пополз Гамбург… а где же мы? Потом пошел Ханой, Пекин!
— А где же наши вещи?
— Ваши вещи не пришли! — сухо говорит амбал за стойкой, даже не глянув на нас. Здравствуй, Родина!
— А где: же они?
— Видимо, остались в Афинах.
— Как же так?!
— «Аэрофлот»! — усмехается он, словно не имеет с этой позорной фирмой ничего общего.
— Когда же… могут появиться?
— Может быть… со следующим рейсом?
— Может быть?! — уже возвращаясь в почти забытое состояние, восклицаем мы.— Что значит — «может быть»? А когда этот следующий рейс?
— Послезавтра,— роняет он и, совсем уже потеряв с нами терпение, уходит.
Без теплых вещей, ночующих в далекой стране, прикрыв одной ладонью горло, другой темечко, мы выходим на холод, в темноту… Где тут что? Везде — ничего! Ничего не меняется у нас в стране! «Осень, переходящая в лето»,— но так и не перешедшая!
