Да, всюду жизнь… Но — какая?
Дальше все было как-то просто… потом — жена присела, приложила ладошку к холмику, подержала… и все.
— Эта так и не появилась! — возвращаясь ко мне, прошептала она.
Да, жизнь продолжается… Но — какая?
Обратно я ехал один, все еще оставались там, но я больше не мог: срочная работа, срочная работа!
Впрочем, и дома ждет ад… Единственная радость и отдохновение — проезд по уже пустынному Невскому. Чисто, красиво, и почти уже никого! Бело-зеленый магазин «Ив роша», величественный, сдержанно освещенный подъезд «Невского паласа», охраняемый полицией неизвестно какого государства в серо-мышиной форме. Да — теперь туда уже не войдешь. Как же мы проехали мимо ярмарки? Ведь все начиналось хорошо! Талант! Та-ла-лант! Как же получилось так, что единственное денежное поступление, на которое я конкретно надеюсь,— крохотный гонорар за составление сборника похабных частушек? Остальное — нэ трэба! Только это. «Мою милую… только серьги брякают!»
Вздрогнул, увидав у метро грязную толпу этих хиппи… И эта дура с такими, смотрит сейчас на какое-нибудь раздувшееся, немытое ничтожество, задыхаясь от восторга! О-хо-хо!
Двор, как всегда, был забит бывшими «мерседесами», переванивающимися между собой… А в чем им, собственно, сомневаться? Их пора!
И как тут прикажете пробираться? Боком? «Твои дела!» Хозяева снуло глядели из-за тонированных стекол… «Это еще кто?» Я их не интересовал — даже как субъект убийства. На лестнице сунул руку в ящик. Вытащил конверт… Не деньги, увы, и даже — не напоминание о них! Какой-то текст… Я тупо смотрел… «Нравится — не нравится, спи, моя красавица!» И все? Как это понимать?.. Корректура? Да нет! Это ответ на мои отчаянные просьбы — выслать хоть какие-то деньги!.. Ответ! «Спи, моя красавица!» И ответ абсолютно в жанре — не сборник же трубадуров ты составлял, и вспоминать о благородстве тут даже глупо… «Спи, моя красавица!» Я выбросил бумажку.
Войдя, я долго сидел в кресле в прихожей. Может, хоть сейчас позвонит?.. Тихо! И пес как-то придавленно спит, и на него давит!
И главное, чего я боюсь,— чтобы не позвонил мой лучший, единственный друг! Удивительное, конечно, желание, но я уже больше не могу с ним разговаривать бодро, как будто бы все отлично и просто у меня нет времени вернуть ему сорок тысяч, и притом я будто бы легкомысленно не понимаю, что те сорок тысяч — это уже не теперешние сорок! Тишина. И за это спасибо ему.
Звонок! Праздничный гул в трубке — и голос известной светской львицы:
— Ну, где же ты?
— А что?
— Ты же обещал!.. День рождения!
Ах, да!
При разъезде гостей мне досталась одинокая красавица — теперь уже одинокая! — о которой я когда-то мечтал… Теперь я вздрогнул, провожая ее, лишь тогда, когда почувствовал, что в кармане всего одна перчатка вместо двух! Так… этого еще не хватало! Ползти обратно? А как же красавица? Ладно, так и быть, благородно доведу ее до стоянки — и помчусь обратно, искать перчатушку! А как же?
«…Прости, ты не сердишься, что я не приглашаю тебя домой?» Не сержусь? Да я бы ее убил, если бы пригласила!
Часа, наверное полтора я ползал по бульвару… Ничего!
Ну, почему, почему так надо, чтобы все сразу?.. Сам все делаешь! Ослабел.
Во дворе стоял единственный «мерседес», но зато самый омерзительный — с темными стеклами, как бы глухой, как подводная лодка, с тусклым зеленоватым светом внутри. Газует прямо мне в нос! И не протиснуться! И не шелохнется!
Я жахнул в переднее стекло ключами. Существо подняло голову. Я приподнял кепочку и прошел.
Ну, что? Можно наконец ложиться — или подождем?
Звонок. Та-ак… Я огляделся, взял старую, пятидесятых годов, настольную лампу… Недавно кинул ее в жену — с тех пор не горит. Не жалко. Я выдернул ее из штепселя и вынес в прихожую.
Гость темнел в темноте… вытянул руку.
— Ну, ты…
— Я! Я! — Я дважды жахнул его лампой, потом захлопнул перед его носом дверь. Тишина… видимо, думает. Я включил лампу — и неожиданно она загорелась… Вот и чудо!
Я решил лечь спать и, почти заснув, услышал, как уезжает машина.
Осень, переходящая в лето
Но друг все-таки позвонил!
«Ах так! — услышав наконец его голос, взбеленился я.— Мало ему? Ну, что же! Попрошу у него сейчас в долг еще полторы сотни тысяч рублей, чтобы он понял, что такое настоящая дружба!»
Но он сказал:
— Слышал, организуется круиз по Эгейскому морю?
— Слышал. И что?
— Тебя нет в списке.
— Так я и думал. И что?
— Ну и что думаешь делать?
…А что? Раньше надо было думать, когда давали места! Каких мест только не было! «Смелый писатель»! «Смелый писатель — этот тот, который смело говорит то, что и так всем уже известно».
Вот и дошутился!
…Писатель-прогрессист, верящий в будущее,— тем более считалось, оно наступило… ведь ясно было указано: «Прикоснуться к мечте!» Прикоснулся?.. Побрезговал? Ну, о чем же жалеть теперь? Отдыхай, любимец валидола! Спи, на радость людям!
…Правда, когда приезжал организатор круиза, Урман, он заходил, и я даже, напившись, подарил ему мне не нужный баян, тоже мне подаренный. Повеселились! Но помню и свой холодный расчет. «Сыграй, мой баян!»… Но, похоже,— не сыграл!
— Перезвоню! — не дождавшись вразумительной моей речи, рявкнул мой друг и повесил трубку.
Не то что поверить — я даже представить не мог, что где-то сейчас существует лето и имеет какое-то отношение ко мне. Сидя в валенках, душегрейке, я тупо смотрел в заледенелый двор. Снова задребезжал звонок. Я медленно поднял трубку.
— Собирайся! — рявкнул мой друг.
Новые, незнакомые города, о которых столько слышал и мечтал, любят появляться неожиданно, как бы ни с того ни с сего выскакивать из холодной мглы, причем в неожиданном ракурсе, как бы раскинувшись домиками по вертикальной стене,— самолет заходил на посадку, ложился на крыло.
У москвича, сидящего передо мной, вдруг пронзило лучом солнца ухо, оно стало рубиновым и прозрачным.
— Афины! — выдохнул обладатель уха, прилипнув лбом к иллюминатору. — Афины!
Как всегда после приземления, все казалось фильмом без звука: уши после посадки еще не откупорились.
Утыканный мачтами яхт берег от Афин до Пирея. Плоские, как ступени, крыши, поднимающиеся на холмы. Серое небо и — вдоль шоссе — сплошные деревца с темно-зелеными глянцевыми листьями и ярко-желтыми мандаринами — их едва ли не больше, чем листьев.
Наш теплоход — «Мир ренессанса». Греческая команда и писатели более чем из ста стран вылезают из автобусов, поднимаются вдоль борта по наклонному трапу, выкрашенному в сине-желтые греческие цвета. Маршрут: из Афин по Эгейскому морю, через Дарданеллы, Босфор в Черное, в Одессу, обратно в Стамбул, потом в Измир, в Салоники, в Афины, из Афин — в Дельфы.
Нам с другом досталась шикарная каюта наверху, с огромным окном на палубу… «Досталась»! Ему — досталась! Мой друг честно завоевал высокое свое нынешнее положение: он был и смелым писателем, и писателем-победителем, торжествующим победу… моих циничных сомнений он не признавал и лавры свои выстрадал честно. А я, как всегда, подсуетился, оказался в лучшем месте в лучшее время — это приспособленчество еще скажется на моем даровании, скажется… но значительно позже.
— Давай. Быстро! — проговорил мой друг, чувствуя себя, естественно, главным.
— Счас.— Я расстегнул свой чемоданчик. Чемоданчик-то был крохотный, но в нем удалось создать давление около десяти атмосфер. Вещи как бы взрывом раскидало по всей каюте.
— На полюс, что ли, собрался? — пробурчал мой друг.
Он честно заслужил свои лавры. Он верил, что будет жара!
Главный салон оказался, естественно, возле нас. Под его уходящими вдаль зеркальными сводами уже бурлила толпа. Заграница узнается по запахам, и я с наслаждением погрузился в них: сладковатая пахучая жвачка, медовейший табак, тонкие, словно серебряные, пряди дыма уже струились по салону. Я рухнул в огромнейшее кресло. Порядок!
Я благожелательно осматривал толпу… Иностранцы и есть иностранцы. Постоянное радостное возбуждение, красивая громкая речь, уверенные жесты (лучше всего с дымящейся трубкой в руке), высокий, лысеющий лоб, очки в тонкой оправе. Как бы небрежная, но дорогая одежда… Думаю, заплатки на локтях этого пиджака стоят дороже всего моего гардероба… Ну что ж!.. Зато у нас — самобытность! Я, конечно же, взял, что положено для самобытности: складень, сбитень,— но пока что не вынимал. Погодь!
Тем временем определилось неторопливое движение к длинному столу поперек салона — вносили еду. Небольшая элегантная очередуха. Еду несут и несут! Хрустящие на жаровне тонкие листики грудинки… скользкие шестеренки ананаса… покрытые сверху дымкой небывалые сыры… Кто последний?
