может быть, чтобы то, что он только что описал, могло принести ему удовольствие. Однако мне этот рассказ настроение испортил окончательно. Долго еще после этого вечера воспоминание об этом «деликатесе» заставляло меня передергиваться и содрогаться. Я не могу переносить такие истории: слишком они меня ранят.
* * *
После ресторана пошли в кино. Думала, в кино немного отвлекусь, развеюсь. Не тут-то было! Как назло, мало, что весь фильм состоит из одних зверств, к тому же главный герой имеет двух жен. Одновременно живет с обеими, трахает обеих по очереди. Обе знают друг о дружке и кротко все принимают. «Последний император». Я и так уже дважды сегодня ранена. Вся испеклась на углях. Как мне научиться легче реагировать на все эти вещи?
Почему, почему именно такая тема должна была попасться как раз мне на больной мозоль?!
* * *
Ничего на свете не происходит так просто. Всему есть своя причина.
Ни один волос не упадет с головы человека без причины. В чем причина моего безумия? Корень зла – во мне? Я сошла с ума? Или это он, как будто ни в чем не повинный, исподволь влияет на меня так, что меня такой делает?
Много бы я дала, чтобы узнать, буду ли я так же ревнива и безумна с любым мужчиной, которого полюблю, или это только химия Гарика меня калечит, превращая в параноика? Как узнать? Как понять? Кто мне поможет разобраться???..
* * *
Каждое утро, провожая Гарика на работу, я испытываю странное чувство.
Как будто мы прощаемся навек, как будто я не знаю, что вечером он опять приедет.
Я стою, как приговоренная, под его поцелуями. От этих поцелуев еще тяжелей на сердце. Он целует меня торопливо, почти машинально, – как улыбающаяся кинозвезда раздает автографы направо и налево, при этом едва различая лица своих поклонников. Бодро побрякивает в его руках связка ключей. Он уже совсем готов сбежать вниз по лестнице, весело, энергично, как всегда он это делает, выйти в светлый мир и забыть обо мне… до самого вечера. И чем бодрее его взгляд, тем сумрачнее у меня на душе.
Какого невероятного напряжения воли стоит мне каждый день удерживать свои руки, чтобы они не цеплялись за уходящего Гарика, чтобы на лице не было следов зависимости, а было спокойное достоинство: «Иди!» Я стараюсь не смотреть, когда он сбегает вниз по лестнице: оживленный, независимый, туда, в свою насыщенную жизнь. Его грубые сапоги бесцеремонно и равнодушно стучат не по каменной лестнице, как он думает, а по самой уязвимой розовой мягкости моей груди.
Я независимо улыбаюсь.
Мое лицо словно из камня. Разве я не знаю себе цену? Разве я не знаю, что нет ничего хуже цепляющейся женщины? Я и «цепляющаяся баба» – понятия несовместимые.
Может быть, мне больно оттого, что я ревную? Он каждое утро выходит на улицу, видит небо над головой, видит человеческие лица, куда-то спешит, чего-то добивается.
Я же неизменно остаюсь одна, как в тюрьме, в своей, хоть и залитой утренним светом, а все-таки мрачной квартире. Несмотря на то что я тоже стараюсь заниматься делом (я читаю, изучаю историю литературы, работаю над романом…), что-то жутко угнетает меня в этом образе жизни. Я не могу понять – что.
Разве я не могу, как он, каждое утро выходить в мир и идти на работу? Я не хочу делать то, что не считаю делом своей жизни. Стало быть, я добровольно не выхожу в мир, а занимаюсь дома тем, чем я хочу. Я выбрала это сама. Так, в чем же дело?
Может быть, меня угнетает то, что до самого вечера я не увижу ни одного живого человека, не услышу звука человеческого голоса?
А может, то, что меня тяготит, – это страх? Страх, что там, в мире, куда он ежедневно уходит от меня, он рано или поздно встретит ту – живущую, так же как он, «реальной» жизнью в реальном мире, – и поймет, что нет смысла возвращаться в камеру одиночества со мной?
Мир книг, мир великих писателей, гениальных художников… Все это он любит, да… это нас объединяет… но у него, кроме этого мира, есть еще другой мир – реальный. Гарик чувствует себя совершенно уютно в реальном мире. У него есть шанс встретить другую. У меня – нет! У нас с ним неравные позиции. Он в более выигрышном положении.
Я возвращаюсь в помертвевшие комнаты, прохожу в светлую, как смерть, спальню, ложусь в залитую солнцем постель, а в душе моей – лабиринт из мрака, длинный непроходимый тоннель, в котором ни зги не видно.
Неразрешимая путаница здесь состоит в том, что я буду ревновать к работе любого мужчину, а того, кто по утрам никуда не спешит, вряд ли смогу полюбить.
Почему же я, в принципе, человек не пустой, так завидующий людям, занятым делом, физически и умственно как будто полноценный, – почему оказалась я в одиночной камере под названием «моя квартира»? Где, в чем допустила я роковую ошибку? Почему я продолжаю ее допускать? Как из этого заколдованного круга выйти?
Ответов на эти вопросы я не знаю. Я не знаю, в чем проблема, – и в этом моя проблема.
Уснуть не тяжело, это не стоит ни капельки труда, несмотря на то что сейчас еще нет девяти утра, а проснулась я чуть более получаса назад, проспав до этого всю ночь в объятиях Гарика. Теперь, без него, я впадаю в нездоровый, ужасный, страшный сон. Я впадаю в него с быстротой щелчка пальцами.
* * *
В течение дня Гарик часто звонит: по три, по четыре раза в день. Разговор у нас короткий и совершенно стандартный. Я могла бы, если бы захотела, записать ответы на пленку и, если бы каждый раз, как он звонил, вместо того чтобы отвечать, я включала бы запись, получался бы все тот же диалог:
– Как дела? – спросит он.
– Все хорошо, – ответит пленка.
– Ну о’кей. Я позвоню тебе попозже, – скажет он.
– Гуд-ба-ай, – предельно естественным, спокойным голосом ответит пленка.
Это равнодушное «гуд-ба-ай» каждый раз стоит мне огромного напряжения воли. Как если бы Гарик, каждый раз ударял меня плетью, а я, стиснув зубы, старалась не охнуть, не сморщиться, сделать вид, что я вовсе не заметила этого удара, и как ни в чем не бывало, улыбаясь, прощалась до следующего раза. И так каждый раз.
Отчего мне так больно всегда при звуке его спешащего, занятого голоса?
* * *
За окнами рассвет.
На слабо
