весьма уместна. «Похороны ребенка в деревне». Трогательно! Тоже — «Странник с кухаркой», — сразу видно, не для Эрмитажа писано. Мне это любо!.. Ого! Мужики в поле-«Обед во время жатвы». Это, батенька, замечательно! Жизнь! Каков этот мужик у телеги, какие у него могучие, загорелые руки… Таган с котелком над еле тлеющим костром… По-нашему, по-череповецкому, такой костер называется «пожог». И свет хорош — такой яркий, деревенский, располагающий к труду и отдыху одновременно. Почему бы им, этим мужикам и бабам, после обеда не отдохнуть в тени под телегами! Нет, некогда отдыхать! «Такой день полтины стоит», — скажет вот этот дядя в лаптях и синих полосатых портках. Добер мужик!.. А как они усердно едят свою незамысловатую горячую пищу, которой и название очень простое — похлебка… Смотрите-ка, на этих приподнятых оглоблях сохнут какие-то бахилы, вроде старых валенок. Это тоже надо уметь видеть. Хороша картина, в ней чувствуется ваше былое увлечение «передвижничеством». Жалко, что оно было кратковременным. А это что — «Алексеич»? Тот самый, который сейчас самоваром угощал? Ай, какой хитрец, симпатяга, любитель крепкого чайку! Прекрасный этюд! А это — супруга ваша и две дочурки? Ну, уж и постарались вы тут: императрица с наследницами — да и только! Шик-блеск! За это не осуждаю, не браню. Семья… Понимаю… Как же ее иначе изобразишь! Так, так…
После осмотра всех картин, висевших на виду, Верещагин приметил над живописной — с изображениями украинских типов и пейзажей — ширмой какую-то картину, повернутую лицом к стене.
— А там что, Константин Егорович? Страсть у меня смотреть все, что от чужого глаза прячется. Покажите, от моего глаза не бывает никому вреда.
— Вот чудак! Самому еще не по вкусу, нужно кое-что поправить, потому и прячется… — Говоря это, Маковский нехотя достал из-за ширмы полотно и вынес его на свет. Это был портрет Александра Второго. Царь с бледным, удлиненным лицом сидел в кресле, а рядом с ним — огромный, с умными глазами, лохматый сеттер.
— Что вы! — неожиданно вырвалось из уст Верещагина. — Вот это как раз неплохо! Ничего не надо подправлять. Всё в меру. Не вздумайте затушевывать собаку! С ней получается картинный портрет. Невзирая на медную дощечку с надписью, всякий понимающий даст этой картине достойное наименование!..
— Какое же, Василий Васильевич?
— «Собака, которая не уберегла царя».
— Удивляюсь, Василий Васильевич, как вас с таким языком земной шар выдерживает, — широко разводя руками, проговорил Маковский. — Так непочтительно об этом царе отзывался покойный Крамской… Какими он словами его честил! Просто хоть уши затыкай.
— А все же собака у вас получилась милее, естественнее царя! Как же это вышло? Рука провидения водила вашей кистью, не иначе… Смотрите, любуйтесь — какой живой, трепещущий язык у этого пса! А ноздри, с чуть заметной слизью! Шерсть! Хочется погладить, да боюсь, как бы не укусил пес. Какие у него умные, выразительные глаза. Смотрите же, Константин Егорович, если, паче чаяния, взбредет вам в голову что-то переделывать, то, ради бога, не придавайте царю этих милых, выразительных собачьих глаз и — наоборот, не оскорбите собаку.
— Догадываюсь, Василий Васильевич, почему вам больше нравится собака и меньше государь. Собаку я писал с натуры, а царя — с фотографии. Его уже не было в живых.
— Да будь он и жив… — махнул рукой Верещагин. — Видал я его. Куда ему до собаки!
Маковский убрал недописанное полотно за ширму. Верещагин собрался уходить. Алексеич подал ему драповое пальто с черным бархатным воротником и, улыбаясь, низко поклонился.
— А дачку-то, Василий Васильевич, за мной так и считайте. Если аванс нужен — могу полцены хоть сегодня выложить, — предложил при прощании Маковский.
После предварительной сделки с Маковским Верещагин успел до отбытия в Америку съездить в Москву. Там, при содействии некоего Киркора — чиновника удельного ведомства, приобрел он участок земли за Серпуховской заставой, возле села Нижние Котлы. Тогда же договорился о покупке леса и постройке бревенчатого дома с мастерской.
Возвратившись мокрой осенью в Париж и побыв там несколько дней с женой и ребенком, Верещагин отправился снова в Америку завершать дела, связанные с распродажей картин, не нашедших спроса у Третьякова и других, менее известных отечественных меценатов. И снова предстал перед ним Ливерпуль с его оживленным портом, и снова раскинулась бурная в осеннюю дождливую пору Атлантика, и снова поплыли густые туманы, и опять пошли опасные океанские встречи с айсбергами. И наконец после двух недель медленного и осторожного плавания английский пароход доставил его в Нью-Йорк.
Распродажа картин и отъезд из Америки
Картины Верещагина в течение двух лет выставлялись в Нью-Йорке, Чикаго, Филадельфии и других городах Америки. Имя Верещагина становилось популярным во всех штатах. Художник приобрел широкую славу: антрепренеры наживали от его выставок огромные деньги. Не сведущий в ловких махинациях американских дельцов, доверчивый Верещагин не раз был надувательски ими опутан. Между тем его «доверенные» лица изощрялись в жульнических махинациях. Имея прямое отношение к устройству выставок его картин в городах Америки, они ловко сфабриковали документы, по которым выставки должны были продолжаться дополнительно еще целый год, а вырученные деньги с посетителей — десятки тысяч долларов — перепадать в их карманы. Однажды в эти тяжелые дни расстроенный Верещагин изливал свою горечь в письме Третьякову:
«Я совсем не хотел выставок моих в Америке. В противность формальному условию, картины переданы для выставки на целый год дольше, чем следовало, и с этими разбойниками — истинными разбойниками — я ничего не могу поделать…»
Обращаться в судебные инстанции Нью-Йорка означало проиграть дело и оказаться в смешном положении нашлись доброжелатели, которые предупредили Верещагина, что в случае судебного процесса американские газеты могут оклеветать и опорочить имя честного русского художника и в то же время
