Чем можете меня порадовать? Проходите. Усаживайтесь.
— Видите, вы какой. Порадовать? А может быть, я браниться пришел?
— Это дело ваше, Василий Васильевич. Что я слышал? Правда ли, будто вы развелись с первой женой и уже успели жениться?
— Настоящая правда.
— Поздравляю и желаю многодетного счастья!
— Благодарю. Для начала уже есть дочь.
— Отец семейства! Давно пора!.. Как ваши успехи в Америке? — спросил Маковский.
— Пока еще выставки там не кончились. Распродажей не занимался. Собираюсь снова поехать.
— А в Россию?
— Думаю совсем переезжать. Надоело, надоело жить за границей. Пора иметь свое гнездо у себя на родине.
— Совсем? Гм… — промычал Маковский. Встав с места, заложив руки за борта жилета, он прошелся по комнате. — Совсем? Как же так? А Париж? А Мезон-Лаффитт? Такая прелестная у вас дачка, две мастерских… Это кому же оставляете? — И дача Верещагина, и его две мастерские, и сад вокруг — всё это давно привлекало внимание Маковского. Но приобрести участок земли вблизи Парижа, построить такую дачу, развести такой быстро растущий сад из всевозможных деревьев — не каждому так удается. И Верещагину стоило все это устройство длительных хлопот и немалых денег.
— Так вот, Константин Егорович, чтобы не тратить время на лишние разговоры… Я предлагаю вам приобрести все это мое хозяйство, — сказал Верещагин.
— Что ж, предложеньице недурное, — ответил Маковский и повторил сказанное: — Что ж, предложеньице не дурное!.. — Затем он вышел на кухню и крикнул:
— Алексеич! У меня гость хороший, а ну-ка, поставь самоварчик!
— А вы что, думаете, от чаю размякну и покладистей стану при продаже своего имения? — в шутливом тоне спросил Верещагин вернувшегося с кухни хозяина.
— Была бы охота продать, а ценой сойдемся, Василий Васильевич. Сойдемся! Тем более что я в Россию пока не собираюсь. Я полюбил Париж. Об этом городе Петр Великий говаривал: что хотя Париж и воняет, но добро в нем перенимать художества и науки!..
— Знаю, знаю вашу привязанность к Парижу. Можете мне не ссылаться на Петра. Живите себе на здоровье здесь. Но вы, Константин Егорович, москвич, скажите-ка мне, в каком бы удобном месте около Москвы мне дачу и мастерскую соорудить взамен этой, парижской?
— Около Москвы немало есть хороших мест, — сказал Маковский. — Поселяйтесь поближе к Серебряному Бору. Прекрасно!..
Во время разговора слуга Маковского, отставной николаевский солдат Алексеич, принес с кухни шипящий, начищенный до блеска медный самовар и водрузил на широкий поднос посреди круглого стола.
— А теперь сбегай в погреб и принеси что-нибудь выпить, — распорядился хозяин.
— Для меня, Константин Егорович, и чаю достаточно, я не любитель хмельных напитков. Разве как предварительный магарыч с покупателя?..
За стаканом чаю Верещагин еще раз сказал Маковскому, что он пока договаривается о продаже своей дачи именно предварительно, а окончательно продаст тогда, когда купит под Москвой участок земли и приступит к постройке дачи. Во всяком случае, не очень скоро.
— Что ж, время терпит, — согласился Маковский. После чаепития и разговоров о том о сем Верещагин пожелал видеть картины Маковского.
— Из ваших ранних вещей, — сказал он, осматривая картины и этюды Маковского, — я хорошо помню портрет Муравьева-Амурского. Правда, во всей парадной форме граф, надо полагать, никогда не стоял на корме корабля на фоне канатной оснастки, но это не суть важно. Портрет хорошо запомнился. Поза смелая, не избитая, удачно поставленная. Но ваших «русалок», увидев в петербургском Эрмитаже, я возненавидел! Зачем, для кого эти голые смазливые француженки? Вы не сердитесь, Константин Егорович, не буду в обиде и я, если и вы мне правду в глаза резанете. Ведь этого нам не хватает.
— Ну, Василий Васильевич, не будьте столь беспощадны! На всякую рыбу бывает едок, и на моих «Русалок» нашелся любитель, да не кто-нибудь, а императорский Эрмитаж! — возразил Маковский.
— Утешайтесь на здоровье! Только еще скажу — голые женские туши Буше писал лучше вашего.
— Ну и гость! Ну и судья!.. Алексеич! — крикнул Маковский не то шутя, не то всерьез. — Запри там дверь покрепче и никого не пускай, а то неудобно мне при свидетелях сносить верещагинскую экзекуцию.
— Если обижаетесь, я буду смотреть молча.
— Нет, Василий Васильевич, обиду я запрячу, а вас послушаю: соглашусь с вами или нет — это уж мое дело.
— Совершенно верно: у каждого художника свой почерк, свое лицо.
Верещагин стал молча, внимательно рассматривать картины исторического жанра. Под самым потолком висели в комнате Маковского «Убиение детей Бориса Годунова», этюд боярской свадьбы, «Выбор невесты царем Алексеем Михайловичем», «Смерть Ивана Грозного». На все эти картины Верещагин смотрел равнодушно.
— Как видите, сюжеты исторические, патриотические, — проговорил Маковский. — Не одними рыжими русалками я увлекаюсь. Так ведь? Как вы находите меня в этом историческом жанре?.. Да вы и тут из-под нахмуренных бровей смотрите…
— На вкус и цвет товарища нет. Давно и умно сказано, — проговорил Верещагин. — Патриотизм у вас, Константин Егорович, не народный, а боярский, что ли…
Верещагин пошел дальше по кругу комнаты и, не обращаясь к Маковскому, а будто бы сам с собой разговаривая, делал лаконичные замечания:
— «Катанье на салазках». Хороши карапузы вот эти, хороши… не выдуманные, но вроде бы продолжение перовской «Тройки». Помните?
Маковский молчал. Верещагин, медленно ступая по мягким половикам, не спускал глаз с картин, продолжая давать свои меткие и резкие оценки:
— «Наседка с цыплятами». Превосходна, но она не самостоятельная; как деталь к жанровой картине она оживет в глазах зрителя, будет
