с Верещагиным, слегка обняв его. Он был рад знаменитому гостю.
— Мне бы сначала в гостиницу проехать, привести себя в порядок с дороги… — обратился Верещагин к Ивану Николаевичу.
— Ни в коем случае! — возразил Терещенко и крепко обнял за могучие плечи гостя. — Едем ко мне — и никаких вам номеров и гостиниц. Вы — мой гость, и будьте любезны, живите у меня, сколько вам заблагорассудится. В моих палатах места хватит, а повара мои — мастера по изготовлению всяческих яств. Надеюсь, они вам угодят.
Верещагин согласился. Терещенко принял его и, после сытного и хмельного угощения, в первую очередь повел в свою галерею показывать приобретенные у известных художников картины. Тут было много замечательных лесных пейзажей Шишкина, несколько произведений Репина и Айвазовского, работы передвижников и «академиков». Верещагин, не угождая хозяину похвалами, молчаливо прошел через несколько комнат, увешанных картинами в массивных золоченых рамах. Но там, где висели работы Репина, он остановился и сказал:
— Вот этого я люблю больше всех остальных. Великий талант! Из последних его вещей мне особенно нравятся «Запорожцы». Видел я недавно в Петербурге. Хорошо картина написана…
— Продает? — спросил Терещенко.
— Кажется, продал Третьякову.
— Ох, уж этот Третьяков!..
— Ничего, не обижайтесь на Павла Михайловича. Если бы не было его, не было бы многих художников на Руси. — И Верещагин вернулся к Репину: — В его «Запорожцах», на мой взгляд, есть не для каждого заметные недостатки: весь характер картины — тарасобульбовский, если так можно выразиться, а не строго исторический. Однако глядя на его запорожцев, убеждаешься, что такие степные богатыри могли всегда защитить матушку-Русь от нашествий султана. И где он такие натуры отыскал? Что ни лицо — то характер!.. Смотрел я эту группу запорожцев и, кажется, слышал их острословье и задорный здоровый смех. И хотелось самому вмешаться в их разговор и добавить несколько соленых слов в адрес султана турецкого… Ну, а где же у вас мои картины? Показывайте, Иван Миколыч!..
— Они у меня на особом положении, — ответил Терещенко. — К вашему приезду я приготовил специальную верещагинскую экспозицию. Пройдем сюда…
Вслед за хозяином в светлый зал галереи вошли Верещагин, Прахов и Ханенко. Солнце поднялось на полуденную высоту и сквозь стеклянную крышу и потолок ровным светом падало на все четыре стены. На одной из них в центре висела картина «Победители», созданная Верещагиным вскоре после русско-турецкой кампании 1877–1878 года. Эта картина, изображающая, по выражению Стасова, трагический маскарад, была одним из самых ценных сокровищ искусства среди других приобретений Терещенки.
— Знаете, Василий Васильевич, — не без удовольствия заговорил Терещенко, — ваши «Победители» — я бы назвал их просто мародеры — чуть-чуть не наделали мне неприятностей. Проезжал как-то из Петербурга в Турцию турецкий посол со своей свитой. От кого-то наслышался он о моей галерее и пожелал зайти сюда. Выпили кахетинского, пошли осматривать галерею. Долго он восторгался, но как только дошел до ваших «мародеров», взглянул — и остолбенел: сразу, видимо, понял, в чем суть. А потом, как ошпаренный, повернулся — и ну бежать. Свита за ним. Так, не простившись, и удрал!..
— Правда в нос ударила, не выдержал, — как бы вскользь заметил Верещагин.
Подошли к другой картине — «Два ястреба», или «Башибузуки», на которой были изображены два головореза, захваченных в плен нашими солдатами. Ханенко заинтересовался — ужели и в самом деле Верещагин требовал повешения этих самых «двух ястребов»?
— Ничего дурного в этом факте не вижу, — ответил Верещагин. — Эти два изверга зверски уничтожали мирное население. Повесить их следовало. Но генерал Струков не дал распоряжения повесить их. И тогда болгары сами искромсали этих башибузуков.
Верещагин осмотрел всю экспозицию своих картин и этюдов и одобрил их удачное размещение.
— Вижу, Иван Николаевич, что мои проданные вам картины находятся в надежных руках: сохраняются навечно и разрознены не будут. Галерея у вас замечательная. Обогащайте ее и впредь. Не жалейте денег. Народ скажет спасибо за труды и заботы по созданию картинной галереи в Киеве.
— Хотелось бы потягаться с Третьяковым, — сказал на это Терещенко, — а что о народе, так ему еще — увы! — далеко до понимания искусства.
— Плохо вы думаете о народе, — возразил Верещагин. — Если бы народ не понимал, то, вероятно, на мои выставки в России и за границей не приходили бы сотни тысяч посетителей. Третьяков это отлично знает. Не обижайтесь на мою прямоту, Иван Николаевич, я иначе не умею ни говорить, ни думать. С Третьяковым вам не соперничать. Вернее, можно соперничать, но выравняться вам с Третьяковым не удастся. Он уже много успел сделать и, создавая картинную галерею, прежде всего думал и думает о народе. Это хорошо, что сама современная жизнь выдвинула такого собирателя в Москве, в сердце России, в древней нашей столице. Мы, художники, очень любим Третьякова и почитаем за честь поместить свои труды в его галерее. Как-то Павел Михайлович, критикуя правительственный и бюрократический Петербург с его интригами, писал мне, что в будущем Москва будет иметь громадное значение как центр России. Разумеется, мы не доживем до этого, но доживет бессмертный народ.
— Вы что-то, Василий Васильевич, в отношении народа возвышенно говорите, — вставил Прахов. — Однако нахожу, что справедливо. Вот я занят постройкою в Киеве Владимирского собора, и, представьте себе, мне и художникам приходится думать о вкусах народа.
— О соборе после, — оборвал Прахова Терещенко, — послушаем нашего уважаемого гостя.
— Слушать меня не всегда бывает интересно, — заметил Верещагин. — Понравится ли вам, Иван Николаевич, и вам, господин Ханенко, как известным коллекционерам, если я скажу: поспешайте увеличивать, обогащать ваши художественные коллекции и поторопитесь сами подарить эти ценности городской управе для всеобщего доступного обозрения. Так будет благороднее, да и надежнее. Господа, я думаю, не за горами время, когда народ сам соберется со всей своей силой и окажется хозяином положения…
— Василий Васильевич! — с удивлением воскликнул Терещенко. —
