— Ты видел, как шевелится мое платье? — спокойно спросила я. — Это твой ребенок, Рамзес. Ты скажешь, что гарем полон твоих детей, но, конечно же, те дети, что резвятся там, во дворе, не были плодом такой страсти и благоговения, как тот, которого я ношу. Ты говорил, что любишь меня. Или фараон лгал? Или он преувеличивал? Моя любовь к тебе еще жива, потому что я ношу ее плод. Неужели же твоя любовь была так неглубока, что ее мог сгубить раздувшийся живот?
Теперь я знала, что он больше не любит меня, и пыталась вынудить его признаться в неискренности. Я не сводила глаз с его лица. Я видела, как кровь медленно отливает от него, сменяясь бледностью, которая, я знала, являлась признаком закипающего гнева. Мне было все равно. Я могла говорить все, что заблагорассудится. Пусть накажет меня, если захочет.
— Я все еще люблю тебя, Могучий Бык, — продолжала я прерывающимся голосом. — И я люблю этого ребенка достаточно сильно, чтобы страстно желать его узаконивания. Сделай его законным, Рамзес. Если ты любишь меня, женись на мне.
Он внимательно слушал, но теперь, вздрогнув, подался вперед:
— Жениться на тебе? Ты сошла с ума? Независимо от того, как я отношусь к тебе, Ту, я не могу жениться на простолюдинке!
— Но я больше не простолюдинка, — спокойно возразила я. — У меня есть титул. Ты сам пожаловал его мне.
Он с досадой смотрел на меня.
— Это всего лишь, чтобы доставить тебе удовольствие, — горячо возразил он. — Драгоценности, земля, титул — только для того, чтобы ты была счастлива. Но в твоих жилах по-прежнему течет кровь простолюдинки!
Я встала, на темной волне стыда поднимался мой собственный гнев, я ощутила знакомый привкус поражения. Все эти годы я полагала, что, вырвавшись из грязного и пыльного Асвата, похоронила свое низкое происхождение, но это было не так, и здесь ничего не изменишь. Я всегда буду нести его с собой, куда бы ни шла и что бы ни делала, как ту хрупкую змеиную кожу, что я подобрала в пустыне и спрятала в кедровую шкатулку. Я отчаянно пыталась убедить его.
— Но ты ведь женился на Аст-Амасарет, — возразила я, голос у меня предательски дрожал, — а она даже не египтянка!
— Может быть, и так, но Старшая жена происходит из древнего царского рода либу и поэтому может быть царицей Египта-надменно сказал он.
Я шагнула к ложу и склонилась над ним, я уже не владела собой.
— Я тоже имею право! — выкрикнула я. — Мой отец — царевич либу, изгнанный со своей земли и вынужденный стать солдатом Египта! Однажды за ним пришлют, и мы все вернемся к его племени, он будет править, и все узнают, что в моих жилах течет царственная кровь! Я царевна либу, фараон! Слышишь?
Я уже не понимала, что говорю. В комнате за моей спиной возникло какое-то движение, но я едва ли сознавала это. Рамзес поднял руку, жестом остановив того, кто двинулся на его защиту, и снова обратился ко мне. Жалость появилась на его лице.
— Нет, моя бедная маленькая Ту, — мягко сказал он, — Это всего лишь красивая сказка. Твой отец крестьянин. Нам с тобой было хорошо вместе, и ты блестящая врачевательница. Не проси у меня больше того, что я, твой царь, могу дать тебе.
Утратив последнюю гордость, я упала на колени, судорожно ухватившись за край его покрывала.
— А как же царица Ти, которая очаровала Осириса Аменхотепа Третьего Великолепного, и он обожал ее до конца своих дней? — Я задыхалась. Губы у меня дрожали, и слова звучали невнятно. — Она была простолюдинка.[83] Я знаю это из уроков истории. О Великий Гор, я могла бы стать для тебя тем, кем она была для своего царственного супруга! Женись на мне! Сделай меня царицей, умоляю тебя! Ведь я все еще твой маленький скорпион! Я люблю тебя!
Рамзес кивнул кому-то, и я почувствовала, как решительные руки подняли меня, мне вручили сумку и вытолкали за порог. Прежде чем, всхлипывая, я поняла, что оказалась в коридоре, массивная кедровая дверь плотно закрылась.
Несколько мгновений я стояла, прислонившись к стене, потом, ничего не видя от слез и запинаясь, побрела по коридору. Я слышала, как стражник в дальнем конце коридора что-то сказал, я решила, что он обращается ко мне, но, подняв глаза, увидела, что из мрака появилась Хентмира — воплощение чарующей красоты. Она остановилась и поклонилась.
— Добрый вечер, госпожа Ту, — пробормотала она почтительно и застыла в ожидании.
Промямлив что-то ей в ответ, я опустила голову и заторопилась: я слышала, как она подошла к двери фараона и постучала. Дверь отворилась, послышался обмен приветствиями, и свет позади меня погас. Униженная и страдающая, я потащилась прочь.
Рамзес больше не посылал за мной, и я проводила время, остававшееся до окончания срока беременности, во все возрастающей изоляции от окружающего мира. Я слышала, что к нему был вызван один из дворцовых врачевателей, что Хентмиру несколько раз видели на праздниках у его ног. Я казнила себя за то, что постыдно потеряла контроль над собой в нашу последнюю встречу и открыто обвиняла его в вероломстве. В конце концов я угрюмо смирилась со своим положением. Скоро должен был родиться ребенок, и я намеревалась потом собрать все силы, использовать все возможности, чтобы снова завоевать царя.
Я написала письмо Паари, излив ему свое горе, и Гуи тоже написала, умоляя его навестить меня. С тех пор как он отказался помочь мне, он не давал о себе знать, несмотря на обещание поддерживать меня. Ни один из них не ответил мне, а моя беременность близилась к неотвратимому разрешению.
Я хотела было подступиться к царевичу Рамзесу, также хранившему зловещее молчание, но решила, что эта встреча ни к чему не приведет. Даже если он захочет протянуть мне руку помощи, в чем я сомневалась, что он сможет сделать? Пожурит отца за то, что тот бросил меня, и рискнет навлечь немилость царя на собственную голову? Царевич, по сути своей честолюбивый и втайне беспощадный, никогда не станет подвергать опасности свой шанс взойти на Престол Гора. А я, со своей стороны, тоже не хотела рисковать. Если преемником будет объявлен другой сын, надиктованный Рамзесом свиток станет бесполезен.
Однажды меня навестила Гунро, принесла угощение — экзотические сладости из Куша, что ей прислал Банемус. Она сочувственно и тактично расспрашивала меня о том, как я лишилась царской милости, и мы обе тщательно избегали любого упоминания о ее соседке Хентмире. Гунро была со мной очень любезной, даже сердечной, но какой-то отстраненной, и мне было с ней неуютно. Когда она наконец ушла, я почувствовала себя опустошенной. Так закончился месяц хоак.
Меня посадили на родильный стул[84] на третий день тиби. Первый день месяца был праздником коронования Гора. В этот день наш фараон также праздновал именины, поэтому мои первые схватки совпали с величайшим в году дворцовым праздником. Когда я, в страхе и волнении, выходила из своего жилища, вокруг уже бушевало веселье; я слышала отдаленную какофонию трубных звуков, пение и звон кимвалов. Казалось, все жители Египта пели и танцевали. Нил, наверное, весь светился огнями факелов от заполонивших его судов, повсюду было полно людей, они сидели в переполненных лодках, бросали в воду цветы, плескались на мелководье, разводили на берегу костры и жарили на них уток и гусей.
Гарем опустел, а во дворце, за высокими стенами, в разгаре был шумный праздник. Между короткими схватками я подходила к двери и смотрела поверх огромного двора, погруженного в мирную тень, на ночное небо, озарявшееся яркими сполохами тысяч факелов в дворцовых садах. Я слышала возгласы и смех, но все это было так далеко, будто я находилась на голубоватой поверхности луны. Дисенк все время была рядом со мной, она поила меня водой, после каждой схватки обтирала пот со лба и спины, но и Дисенк казалась мне безликой и чужой. Я хотела видеть мать, с каждым приступом боли мне все яснее вспоминался звук ее голоса. Я хотела видеть Гуи, я послала за ним. Он обещал присутствовать при родах, но проходили часы, а его все не было.
Временами мне удавалось уснуть. Празднество продолжалось, начался второй день тиби. На некоторое время боли прекратились, внезапно я ощутила голод, но ближе к полудню того долгого памятного дня мой живот снова начал конвульсивно сокращаться, на этот раз со зловещей неизбежностью, которая приводила меня в ужас; я начала стонать и метаться на своем ложе. Где же Гуи? Я все время звала его, но тщетно.
Ближе к вечеру пришла гаремная повитуха, и они с Дисенк уговорили меня сесть в носилки, что были наготове. Я знала, что меня должны отнести в родильную. До детского двора было недалеко, но я почти не сознавала, куда меня несут и зачем. Все было нереальным, будто в полусне: покачивание носилок, мелькание чьих-то рук, помогавших мне выбраться, пустая комната, свет ламп, столпившиеся вокруг служанки; я сознавала только свою боль и беспощадное бремя, от которого тщетно силилось освободиться мое тело.
