вас.
И он двинулся прочь. Воины Долфиса не произнесли больше ни слова. Шагая через луг, в сторону, противоположную той, откуда он пришел к ним, он чувствовал, как они настороженно глядели ему вслед. Когда к ним присоединился Дагмар, Хёд уже скрылся из виду.
24 луны
За следующие несколько недель Гисла трижды украдкой выбиралась на склон холма, и Хёд, услышав, что она его ждет, всякий раз вскоре присоединялся к ней. Страх не давал ей покоя, надежда жгла, словно горькая микстура, но она не могла держаться от него в стороне.
На вкус он был таким же, как прежде, и сама мысль о том, что он здесь, поблизости, заполняла ей рот, набухала в груди, горела в жилах. Когда он был рядом, значение имело лишь одно это, и они отчаянно пытались наверстать все годы врозь, перемежая безрассудными словами исступленные поцелуи.
Он поведал ей о своих похождениях в Северных землях, о том, что забросило его туда, и о том, как счастливый случай помог ему вернуться обратно.
– Мне никогда не быть моряком, в открытом море от меня проку мало. Я не научился прокладывать путь по морю на слух. Неба я не вижу, звезды не говорят, не живут, не дышат, так что в море я по‐настоящему слеп.
– Ты их не чувствуешь.
– Да. Я ощущаю на лице лучи солнца. Когда солнце светит ярко, я могу проследить за его движением по небосклону. Но когда сгущаются тучи и солнце прячется за ними, мне куда сложнее заметить ход времени. Мне недоступны инструменты, обычные для любого моряка.
– А луну ты чувствуешь? – спросила она.
– Если совсем не двигаюсь, то чувствую, как она тянет к себе.
– Сегодня полнолуние. Луна кругла и медлительна и светит так ярко, что больно глазам, если слишком долго смотреть на нее. – Она запела о том, что видела, о размерах, форме, сиянии светила, что катилось по небосклону, о пресыщенном шаре, что сияло на ночном небе для малых сих… пока солнце не вставало над горизонтом и не гнало его прочь.
Я луна, а луна – это я.
Я молода, и я стара.
Я слаба, и я сильна.
Я далека и холодна.
Я луна, а луна – это я.
– Этой песни я никогда не слышал, – заметил Хёд. – Но ты не луна.
Она рассмеялась, но ее смех прозвучал невесело.
– Я такая же, как луна. Молодая и старая. Слабая и сильная. Далекая и холодная. Я сплошное противоречие, даже для себя.
– Быть может, и так. Но ты не далека. И не холодна.
– Нет. И только так я и выжила. Прямо как луна. Чем меньше я чувствую, тем легче жить дальше. Я так жила слишком долго… и уже не помню, была ли когда‐то другой.
– Ты не холодна, Гисла. Не для меня. Ты цвет. И звук. Ты песнь ветра, ты надежда, что полнит мне сердце.
– Ох, Хёди, – потрясенно прошептала она. – Как ты можешь на что‐то надеяться? Жизнь не дала нам причин сохранить хоть лучик надежды.
– Разве можно терять надежду? – отвечал он. – Когда мы вместе… разве можно нам не надеяться?
Сжав его руки, она поднесла их к губам. Его трогательная нежность напомнила ей о мальчике, который молил ее никогда не сдаваться. Ее Хёд сильно переменился, но во многих вещах остался точно таким, как прежде.
– Когда Один бросил свой глаз в колодец в обмен на знание рун, он отрезал кусок от двадцать четвертой луны и сделал себе новый глаз, – прошептал Хёд.
Его глаза тоже вырезали из ночного светила. Отражая белый свет луны, они сияли теперь ее мягким светом.
– Что ты получил в обмен на зрение? – спросила она. – Что показал тебе колодец?
Он смолк, словно беседа коснулась той сферы, к которой ему совсем не хотелось приближаться. Здесь, на склоне холма, они не говорили про Гудруна и северян, ни словом не вспоминали про Банрууда. Здесь их мир был полон любви, поцелуев, и ласк, и отчаянных шепотов, словно время могло подождать, покуда они наверстают упущенное.
– Через неделю король Банрууд поедет обратно в Берн. Я поеду с ним, – сказал Хёд.
Гисла прижала руки к груди, но он накрыл их своей ладонью, успокаивая ее неистово забившееся сердце.
– Я вернусь вместе с ним… и с Гудруном. А когда я вернусь… ты должна быть готова бежать, Гисла. Гудрун хочет свергнуть короля и захватить гору. Я не стану ему мешать. Я помогу ему. А когда Банрууд падет, я своими руками убью Гудруна.
– Но ведь погибнет не только Банрууд.
– Нет. Погибнут и другие. Ярлы, что не делали ничего и лишь сосали кровь Сейлока, встанут на сторону короля. Их воины, стражи короля, люди без кланов… часть из них тоже погибнет.
– А что станет с храмом? И с дочерями? Теперь в храме куда больше женщин, там живут не только мои сестры. Это святилище. Что северяне сделают с ними, Хёд?
– Вы уйдете. Все вы. Альба, Тень, женщины, хранители. Вы отправитесь к Байру, в Долфис. Когда битва окончится… те, кто захочет, смогут вернуться. А мы с тобой будем свободны. Быть может, и Сейлок наконец будет свободен.
– Думаешь, смерть Банрууда снимет заклятие?
– Арвин говорил, что заклятие началось с Байра и с ним же закончится. Он даже верил… что мне суждено забрать его жизнь. Подобно слепому богу Хёду.
– Хёд… Нет, о нет. – Такого исхода боялся мастер Айво. И Дагмар. И она тоже привыкла его бояться.
– Тише, любимая. Послушай меня, – сказал он, и она постаралась унять овладевший ею ужас. – Все эти годы я думал о Дездемоне и ее рунах. Думал о собственной матери. О том, как она пожертвовала собой ради меня. Мать не проклянет сына. Она лишь захочет его благословить. – Он помолчал, размышляя. – Я думаю, что не смерть Байра снимет заклятие. Заклятие спадет, когда Байр станет королем.
Она, не дыша, смотрела Хёду в лицо. Он коснулся ее щеки, так нежно, словно хотел убедиться, что она все еще здесь.
– Такова легенда о Бальдре и Хёде, двух братьях и двух богах. Один из них возвещает конец, а другой воскресает. Эта легенда всю жизнь преследовала меня. Я не могу выбросить ее из головы.
– И кто… из них двоих… ты? – спросила она.
– Я тот, кто возвещает конец, – мягко ответил он.
– Мне страшно, – простонала она.
– Мне тоже. Но мне предначертано не убить Байра… а помочь ему воскреснуть.
