странные, хаотичные воспоминания из прежней жизни. Бесполезной, совершенно бесполезной! Угнетала мысль о собственной несостоятельности. Трагические события, оборвавшие перспективную карьеру в больнице, внезапно предстали в новом свете. Он вдруг посочувствовал, но не самому себе, а тем троим, умершим. «Бедолаги, – подумал он, – у них не было ни единого шанса».
Он нетерпеливо бросил книгу на койку и долгое время сидел, глядя в пустоту. Затем в дверь постучали, она открылась, и вошел Траут, неся знакомый кувшин с горячей водой.
Харви следил за движениями стюарда, пока тот, поставив кувшин, молча наводил порядок в каюте. Потом, под влиянием порыва, что редко случалось, достал бумажник, извлек из него банкноту и протянул стюарду.
– Возьмите, – сказал он, – за то, что заботились о чертовой неблагодарной свинье.
Траут деликатным жестом выразил огорчение:
– Нет-нет, сэр. Что вы, не надо. Мне было приятно. И до нашего возвращения еще далеко.
– Берите, – резко настаивал Харви.
Стюард взял банкноту, постоял секунду в замешательстве, затем, пробормотав слова благодарности, шмыгнул из каюты.
«Почему, – подумал Харви, – я это сделал?» В начале путешествия он проклинал Траута, а теперь из какой-то нездоровой сентиментальности, совершенно некстати выдал ему фунт. Этот поступок ему самому показался настолько загадочным, что Харви просто махнул рукой. Потом его взгляд задержался на медном кувшине, стоявшем рядом с умывальным столиком. Ужинать, скорее всего, придется в одиночестве, и эта перспектива повергла Харви в смятение. Когда судно находилось в порту, Рентон неукоснительно ужинал в своей каюте. Коркоран… да, даже Коркоран его бросил. Вернуться, видимо, и не подумает. Он, Харви Лейт, останется один. Один. И вновь он утонул в меланхолии этого слова.
Он всегда был так отчаянно самоуверен, встречал в штыки предложения дружбы, презирал всяческие сантименты с уничижительной неоспоримой мудростью. А теперь узнал, что эту мудрость можно оспорить.
Как он узнал это? Любовь! Шесть месяцев назад он бы презрительно посмеялся, высокомерно поиздевался над этим словом, определив его как бессмысленное. Но теперь не мог ни смеяться, ни издеваться. Он думал о Мэри.
Он никогда ее больше не увидит?
Он тосковал по ней. Однажды она, в своей расплывчатой манере, сказала, что жизнью управляют странные и незаметные подводные течения, неподвластные разуму. При этой мысли рожденный в нем когда-то фатализм дрогнул под дуновением трепещущей надежды. Всю жизнь его рассуждения были основаны на строгих, точных фактах, но теперь он смутно осознавал: существует иная сила, более высокого порядка, более сокровенная, нежели разум.
Он тяжело вздохнул, поднялся и выглянул в иллюминатор. Работы в гавани шли на убыль, но было еще светло. За парапетом мола поднимались одна над другой городские крыши. В них таилось безмолвное очарование – казалось, они манили к себе. Затем сквозь мрачные раздумья прорвалось непреодолимое беспокойство и возбуждение. «Я не могу оставаться на борту, – подумал он. – Просто не могу».
Все произошло в одно мгновение – мысль привела к действию. Схватив шляпу, он вылетел из каюты и устремился на набережную.
Было прохладно. Харви вначале шагал торопливо, но постепенно сбавил темп. Он добрался до конца мола, пересек дорогу за зданием таможни и вышел на площадь. Там он остановился.
Магазины были закрыты; сверкающий фасад отеля вызвал у Харви отвращение; его окружали незнакомые люди. Что он вообще здесь делает? На площади под мохнатыми пальмами прогуливались горожане. Мужчины шли отдельно от женщин – променад разделялся на два чинных потока. Никто не волновался и не суетился, все наслаждались отдыхом и вечерней прохладой. Вторжение болезни не потревожило мирное течение городской жизни. По крайней мере, так это выглядело на первый взгляд. Жизнь продолжалась – неторопливая и беспечная. Сегодня наступило сегодня, а завтра придет завтра – такая вот высшая философия.
Харви постоял, наблюдая за прохожими, потом порывисто пошел дальше. Нервное возбуждение все еще бурлило в его крови. Он наобум свернул налево, подальше от огней оживленной улицы, и оказался в путанице узких улочек. За перекрестком перед ним выросло старинное здание. Это был кафедральный собор, и, повинуясь внезапному импульсу, Харви вошел туда. Служба, по-видимому, закончилась, пахло воском и ладаном, перед центральным алтарем стояли на коленях несколько женщин, их склоненные фигуры расплывались в голубом полумраке. Харви замер, охваченный странным изумлением. Ему показалось, что он увидел церковь такой, какой она была много-много лет назад; он почти благоговейно услышал эхо растаявших шагов и ощутил резкий запах горящего кедра от настенного факела. Лейт медленно пошел вперед под невидимым нефом, как человек, который тщетно ищет чего-то, возможно покоя. Останавливаясь то тут то там, разглядывал вышитое облачение, реликвии, бедренную кость папы Климента, распятие, установленное конкистадорами. А потом приблизился к флагам. В застекленной витрине уныло висели два знамени, отвоеванные у Нельсона в результате его попытки захватить город. Харви смотрел на флаги, думая о руках, которые прикасались к ним давным-давно. Внезапно у него возникло необычное желание – пощупать текстуру изорванной ткани. Засвербело в кончиках пальцев, он ощутил укол острейшей боли. Нет, то была не боль. Странное, не поддающееся определению чувство, вызванное к жизни созерцанием этих флагов: вспышка ретроспективы и меланхолия, смешавшиеся в одном молниеносном приступе боли. Что-то мелькнуло и исчезло. Харви не мог понять, откуда взялось это странное ощущение, его источник был необъясним, тем не менее оно вызвало у него тревогу и смутную печаль.
Взволнованный тем, что оказался способен на подобные эмоции, он отвернулся, вышел из собора, нерешительно постоял на истертых ступеньках. Уже заметно стемнело. Со стороны моря полыхнул луч, на мгновение залив фигуру Харви ярким сиянием. Он был как та мысль, этот нежданный луч – вспышка света, а потом погружение во тьму.
За спиной Харви лежала тень церкви. А что перед ним? Он сошел по ступенькам и зашагал наугад вдоль набережной. Одиночество давило на него, как проклятие. И снова им овладело желание куда-то бежать. «Что со мной происходит? Если я не спрячусь от самого себя, то сойду с ума», – подумал он. Повинуясь внезапному порыву, пересек улицу и зашел в освещенное кафе по соседству со старым судовым складом, заваленным бревнами.
Это было бедное заведение, обычный бар в цокольном этаже приземистого дома, словно наполовину ушедшего в землю. Каменный пол, столы из некрашеного дерева. В центре с потолка свисала на цепи масляная лампа. За барной стойкой стоял молодой испанец в рубашке и угощался ужином, состоящим из черного хлеба и оливок. Время от времени он поворачивал голову, чтобы через плечо выплюнуть косточки, – это движение было деликатной уступкой вежливости. На деревянных скамьях порознь сидели посетители – все мужчины, представители праздношатающейся
