21 августа он поручает капитану-исправнику Можайского уезда и чиновникам Можайского уездного суда успокоить жителей уезда, которые «неосновательным страхом побуждаемые, оставили дома и жилища свои». Кутузов пишет: «Уверьте их, что приняты все нужные меры, дабы неприятель не мог уже вперед сделать ни шагу».
Однако либо все это игра, либо Кутузов сам каждые час-два полярно менял свои взгляды. В тот же день 21 августа Кутузов сначала пишет Ростопчину, что нашел близ Колоцкого монастыря «выгоднейшую позицию», на которой «с помощию Божиею ожидаю я неприятеля». Чуть позднее Ростопчин получает новый пакет от главнокомандующего: «Я доныне отступаю назад, чтобы избрать выгодную позицию». («А чем же тебе эта плоха?!» – должно быть вскричал издерганный Ростопчин). Кутузов охотно пояснил: «Сегодняшнего числа хотя и довольно хороша, но слишком велика для армии». Некоторые письма Ростопчина показывают, что еще в июле он, перешедши с французского на русский, умело орудовал непечатными выражениями. Надо полагать, тут он их и употребил.
И ведь в этот день было Ростопчину от Кутузова еще три эстафеты. В одной говорилось: «увеличенные нащет действий армий наших слухи, рассеиваемые неблагонамеренными людьми, нарушают спокойствие жителей Москвы и доводят их до отчаяния. Я прошу покорнейше Ваше Сиятельство успокоить и уверить их, что войска наши не достигли еще того расслабления и истощения, в каком, может быть, стараются их представить. (…) Прошу Ваше Сиятельство уверить всех московских жителей моими сединами, что еще не было ни одного сражения с передовыми войсками, где бы наши не удерживали поверхности, а что не доходило до главного сражения, то сие зависело от нас, главнокомандующих». Потом Кутузов прислал московскому генерал-губернатору специального офицера для пояснения причин отхода с позиции при Колоцком монастыре, а под вечер пришло очередное требование военных припасов.
22 августа из лагеря при Бородине Кутузов снова пишет Ростопчину: «надеюсь дать баталию в теперешней позиции», и спрашивает про аэростат Леппиха: «можно ли им будет воспользоваться?». Ростопчину видимо, и самому интересно, полетит ли штуковина, на которую к тому времени ушло 150 тысяч казенных рублей: в афишке от 22 августа он объявляет москвичам, что в ближайшие дни аэростату будут устроены испытания: «Я вам заявляю, чтоб вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели». (До тех пор Москва видела путешествие на воздушном шаре только единожды – 20 сентября 1803 года французский воздухоплаватель Жак Гарнерень у Крутицких казарм поднялся в воздух на наполненном теплым воздухом шаре и долетел до села Остафьева, подмосковной усадьбы Вяземских. Вместе с ним полетел и Николай Обер, французский эмигрант, в Москве ставший купцом). Из испытаний не вышло ничего, да Кутузов, видимо, за заботами о подготовке к генеральному сражению забыл про боевой аэростат. Ростопчин больше не донимает Кутузова вопросами о судьбе Москвы: он понимает – теперь все будет как будет.
25 августа в Москву приходит известие о Шевардинском бое: «неприятель в важных силах атаковал наш левый фланг под командою князя Багратиона и не только в чем бы либо имел поверхность, но потерпел везде сильную потерю», – писал дежурный генерал Кайсаров. Масштабы схватки не уточнялись, и письмо можно было толковать так, что генеральная битва уже началась, она идет и идет неплохо: «В субботу французов хорошо попарили, – оповестил Ростопчин москвичей через свою «афишку». – У князя Багратиона на левом фланге перед одной батареею сочтено больше 2000 убитых».
Вечером в день Бородина Ростопчин получил письмо Кутузова: «Сего дня было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощию Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель с отчаянием действовал против него. Завтра надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться». (Михайловский-Данилевский, бывший у Кутузова адъютантом, пишет, что это было продиктовано ему главнокомандующим около шести вечера – уже в это время Кутузов полагал сражение окончившимся). По формальным признакам – поле сражения удержано, армия уцелела – выходило, что русские победили. У Ростопчина, и наверняка не у него одного, с души свалился камень. Однако ненадолго: в восемь утра следующего дня к Ростопчину приехал от Кутузова курьер, которому надлежало далее следовать в Петербург с донесением о сражении. Отдавая Ростопчину депешу от Кутузова, курьер «имел неосторожность сболтнуть, что наши войска находятся в Можайске, то есть в 10 верстах от поля сражения». Надо думать, для Ростопчина это было как удар кувалдой по голове. «Я написал краткую записку министру полиции, в которой говорил, что ничего не постигаю в этой победе», – говорит Ростопчин в воспоминаниях, однако записка эта была отдана Александру намного позже рапорта Кутузова, на что, подозревал Ростопчин, у курьера было специальное распоряжение.
Императору в Петербург Кутузов в письме от 27 августа сообщал: «Сражение было общее и продолжалось до самой ночи. Потеря с обеих сторон велика: урон неприятельский, судя по упорным его атакам на нашу укрепленную позицию, должен весьма наш превосходить. Войски Вашего Императорского Величества сражались с неимоверною храбростию. Батареи переходили из рук в руки и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными силами. Ваше Императорское Величество изволите согласиться, что после кровопролитнейшего и 15 часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская армии не могли не расстроиться и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно стала обширнее и войскам невместною, а потому, когда дело идет не о славах выигранных баталий, но вся цель устремлена на истребление французской армии, ночевав на поле сражения, я взял намерение отступить 6 верст, что будет за Можайском, и, собрав расстроенные баталией войска, освежа мою артиллерию и укрепив себя ополчением Московским, в теплом уповании на помощь Всевышнего и на оказанную неимоверную храбрость наших войск, увижу я, что могу предпринять противу неприятеля».
Император, даже не зная, что это донесение писалось не до, а уже после отступления к Можайску, понял, что ни о какой победе речи нет. «Эти роковые шесть верст, отравившие мне радость победы», – писал он уже после известий об оставлении Москвы в письме к сестре Екатерине Павловне.
Однако для опубликования в газетах он сократил донесение вполовину – до слов «Ваше Императорское Величество изволите согласиться…». В таком виде Петербург расценил это как победную реляцию. Началось ликование. Петербуржец Оденталь писал другу 30 августа: «несравненный мой Александр Яковлевич, обнимаю Вас, прижимаю Вас и поздравляю Вас с победою над страшным, ужасным, лютым врагом. (…) Торжествуй, Россия! (…) Враг опрокинут, сбит с места, преследуем нашими героями. Сказывают, что до 15 тысяч повалили его разбойников; пленных – множество, а между трофеями есть и пушки. Ну! Михайла Архангел, докатывай! Трудно было тебе токмо сначала расстроить коварного злодея, а теперь мы на тебя как на каменную гору надеемся, что ты его саранчу дотла истребишь. Надобно людей? Так Растопчин даст еще тебе половину дружины своей, чтоб некуда было увильнуть крокодилу. (…) Я весь трясусь от радости. Ночью не мог от нее спать. Спешу, невзирая на слабость, идти в Невскую Лавру, чтоб узреть радужного Александра и быть участником ликующего народа. Сладка будет и смерть в таком торжестве».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
