Правда, в своем журнале Глинка пророчить судьбу Москвы не стал, и многим даже сама мысль о приходе сюда неприятеля казалась дикой. Одна московская барыня уже много позже в письме к подруге сетовала на то, что, полагая Москву безопасной, велела перевезти ценности из имения в столицу: в результате московский дом сгорел, а вот до имения французы как раз и не дошли.
Но были и те, кому инстинкт велел спасаться. Уже в конце июля в одном из своих писем Ростопчин написал с ядерным зарядом сарказма: «дамы и мужчины женского пола уехали». В эти же дни Николай Карамзин из Москвы писал другу: «Наши стены ежедневно более и более пустеют, уезжает множество. (…) Многие из наших знакомцев уже в бегах».
И это при том, что поступавшие из армии рапорты были один лучше другого, а в переложении «афишек» Ростопчина действительность оказывалась и вовсе перевернутой с ног на голову 14 августа Ростопчин писал: «Неприятель от генеральнаго сражения уклоняется» – будто это не Наполеон, а русские преследовали неприятеля. И дальше: «К нам от него немцы бегут сотнями и объявляют, что соотчичи их в первом сражении перейдут к нам».
В этот же день отправлялось на войну Московское ополчение. В первом отряде было 6 тысяч человек. Напутственный молебен вместо престарелого митрополита Платона отслужил архиепископ Августин. Владыка должен был освятить знамена, но оказалось, что их «не построили». Тогда Августин вынес из стоявшей неподалеку церкви Спаса на крови две хоругви и отдал их ополчению.
А на другой день, 15 августа, жительница Москвы Мария Волкова написала подруге: «Вчера мы простились с братом и его женой. Они поспешили уехать, пока еще есть возможность достать лошадей. Чтобы проехать 30 верст до имения Виельгорских, им пришлось заплатить 450 рублей за девять лошадей. В городе почти не осталось лошадей, и окрестности Москвы могли бы послужить живописцу образцом для изображения бегства Египетского».
15 августа должны были начаться занятия в благородном пансионе Московского университета. Однако никто из тех, кто уехал на каникулы, в Москву не вернулся. (Более того, стали уезжать и те, кто оставался в Москве, и в конце концов из всего пансиона осталось только семь учеников).
«Я жизнию отвечаю, что злодей в Москве не будет!» – писал Ростопчин в афишке от 17 августа, которую поминали ему потом всю жизнь. Здесь же он писал о том, что у русской армии достаточно сил, чтобы превозмочь врага (причем, число пехоты было увеличено на четверть, а артиллерии вполовину). «Армии насчитал он 120 тысяч, между тем как публика полагала, что ее есть налицо 400 тысяч, – писал Михаил Маракуев. – Как скоро это сделалось известно, все решительно предположили, что Россия погибла».
Видимо, те же мысли были и в Москве. К тому же тягостное впечатление произвело известие о падении Смоленска. Сергей Глинка писал: «эта весть огромила Москву. Раздался по улицам и площадям гробовой голос жителей: «Отворены ворота в Москву!».
Показательно, что после этого, 18 августа, началась продажа оружия из Московского арсенала по цене в 30–40 раз ниже обычной (цена, хоть и минимальная, была своеобразным «имущественным цензом»). Однако вооружаться было особо некому: дворянство эвакуировалось на всем, что имело колеса. В день из города выезжало больше 1300 повозок самого разного вида.
Каждый день в городе разыгрывались трагедии, маленькие, но от этого не менее величественные. Тот же Карамзин хотел вывезти из Москвы жену и двоих детей, но совершенно не имел на это средств, тем более за лошадей и повозки требовали уже совсем неимоверных денег. Выручил историографа отставной генерал еще екатерининских времен Муромцев, предложивший Карамзину 10 тысяч рублей взаймы. (При этом Муромцев был с Карамзиным только немного знаком, а в ситуации конца света форма займа была деликатной маскировкой подарка). На эти деньги Карамзин 20 августа отправил жену и детей в Ярославль, а сам остался: досматривать светопреставление.
Все немного сошли с ума. Ростопчин пишет, что в последние три-четыре дня перед оставлением Москвы по московским церквам ходили «патрули», проверявшие, на месте ли святые чудотворные иконы, на которые была большая, чуть ли не главная, надежда.
Обострилась бдительность: в Москве и окрестностях мужики ловили «шампиньонов» (шпионов), каковыми считали каждого подозрительного. (Когда к Ростопчину мужики привели одного из таких несчастных, он велел его отпустить, сказав: «Это не шампиньон, а мухомор»). Вяземский пишет, что в Москве крестьяне поймали некоего дворянина Чичерина, который был «крепко побит за свое запирательство; а запирательство его заключалось в том, что он был глух и нем от рождения». 16-летний студент Московского университета Никита Муравьев, бежав из дома в армию, был пойман крестьянами. У него нашли карту России (по ней студент ориентировался) и список маршалов Наполеона (врага надо знать), написанный, понятно, по-французски. Муравьева связанным доставили в Москву, где Ростопчин «до выяснения личности», велел посадить его в Яму, хотя и знал отлично все его семейство. Несчастного патриота отдали матери только через два дня.
3
17 августа в командование соединенными русскими армиями вступил Кутузов. Почти сразу же, 19 августа, Ростопчин в письме спрашивает Кутузова: «твердое ли Вы имеете намерение удерживать ход неприятеля на Москву и защищать город сей?».
В «ответ» Кутузов отправляет ему 20 августа три письма: в двух требует «обывательских подвод» для раненых, а также хлеба и сухарей, а в третьем пишет о главном: «Я приближаюсь к Можайску, чтобы усилиться и дать сражение. Ваши мысли о сохранении Москвы здравы и необходимы представляются». (Ростопчин, должно быть, в этом месте сказал: «Вот спасибо, это я и без тебя знал!»). И приписка «В Москве моя дочь Толстая и восемь внучат, смею поручить их Вашему призрению». Несмотря на тревожную приписку, письмо при желании (а его имелось в избытке) в общем-то можно было толковать и так, и эдак.
Кутузов либо в самом деле полагал либо делал вид, что полагает, будто не только Москву отстоять можно, но и окрестностям ее ничего не грозит. Он требует от Ростопчина присылки ружей, пушек, продовольствия, шанцевого инструмента. Он пытается пополнить армию за счет новосформированных полков разного качества и за счет мародеров и отсталых, которых приказано ловить и ставить в строй. «В будущее же время таковые пойманные по жребью будут казнены смертью», – пишется в приказе Кутузова по армии от 18 августа, однако похоже, что расстрелов так и не было – каждый солдат был на счету.
21 августа он поручает капитану-исправнику Можайского уезда и чиновникам Можайского уездного суда успокоить жителей уезда, которые «неосновательным страхом побуждаемые, оставили дома и жилища свои». Кутузов пишет: «Уверьте их, что приняты все нужные меры, дабы неприятель не мог уже вперед сделать ни шагу».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
