Ее населяли большей частью не люди, а персонажи. Поэт Петр Вяземский в своих записках описал некоторых из них: «В Москве допожарной жили три старые девицы, три сестрицы. Их прозвали тремя Парками. Но эти Парки никого не пугали, а разъезжали по Москве и были непременными посетительницами всех балов, всех съездов и собраний. Как все они ни были стары, но все же третья была меньшая из них. На ней сосредоточились любовь и заботливость старших сестер. Они ее с глаз не спускали, берегли с каким-то материнским чувством и не позволяли ей выезжать из дома одной. Бывало, приедут они на бал первые и уезжают последние. Кто-то однажды говорит старшей: «Как это вы, в ваши лета, можете выдерживать такую трудную жизнь? Неужели вам весело на балах?» – «Чего тут весело, батюшка, – отвечала она. – Но надобно иногда и потешить нашу шалунью». А этой шалунье было уже 62 года. Помню в Москве одного Раевского, лет уже довольно пожилых, которого не звали иначе как Зефир Раевский, потому что он вечно порхал из дома в дом. Порхал он и в разговоре своем, ни на чем серьезно не останавливаясь. Одного Василия Петровича звали Василисой Петровной. Был король Неапольский, генерал Бороздин, который ходил с войском в Неаполь и имел там много успехов по женской части. Он был очень строен и красив. Одного из временщиков царствования императрицы Екатерины, Ив. Ник. Корсакова, прозвали Польским королем, потому что он всегда по жилету носил ленту Белаго Орла. Был князь Долгоруков балкон, так прозванный по сложению губ его.
Был князь Долгоруков каламбур, потому что он каламбурами так и сыпал. Был князь Долгоруков l'enfant prodigue (блудный сын), который в течение немногих лет спустил богатое наследство, полученное от отца. Дочь его была прозвана «Киргиз-кайсацкая царевна, Владычица златой орды», потому что в лице ее, оживленном и возбудительном, было что-то восточное, и что имела она много поклонников. Была красавица княгиня Масальская (дом на Мясницкой), la belle sauvage – прекрасная дикарка – потому что она никуда не показывалась. Муж ее, князь мощи, потому что он был очень худощав. Всех кличек и прилагательных не припомнишь.
В Москве и дома носили клички. На Покровке дом князя Трубецкого, по странной архитектуре своей, слыл дом-комод. А по дому и семейство князя называли: Трубецкие-комод. Дом, кажется, не сгорел в пожаре 1812 года, и в официальном донесении о пожаре упоминался он именно как «дом-комод». А дом Пашкова на Моховой? Не знаю, носил ли он в народе особую кличку, но дети прозвали его волшебным замком. На горе, отличающийся самобытною архитектурою, красивый и величавый, с бельведером, с садом на улицу, а в саду фонтаны, пруды, лебеди, павлины и заморские птицы; по праздникам играл в саду домашний оркестр. Как бывало ни идешь мимо дома, так и прильнешь к железной решетке; глазеешь и любуешься; и всегда решетка унизана детьми и простым народом».
Бывшая столица была городом «бывших»: в Москве доживали свой век фавориты прежних эпох. Например, ближайший друг императора Павла Петровича князь Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий: он попал в опалу при императоре Павле, будучи оклеветан царским цирюльником Кутайсовым (это, между прочим, отец героя-генерала Александра Кутайсова). Нелединский стал Старшиной Московского Английского клуба, а на досуге писал «народные» песни, из которых «Реченька» («Выйду ль я на реченьку, погляжу на быструю») исполняется до сих пор.
Упомянутый Вяземским Иван Николаевич Корсаков – это Римский-Корсаков, которого Потемкин сделал фаворитом Екатерины за красоту и глупость (когда Корсаков, разбогатев, заказывал у книготорговца библиотеку, на вопрос, какие книги в ней должны быть, отвечал: «Большие тома внизу, а маленькие книжки сверху – как у Ее Величества»). Правда, на скрипке он играл так, что «заслушивались не только люди, но и животные». В 1812 году ему было уже под шестьдесят, и он жил с графиней Екатериной Строгановой, которая по болезни не могла ходить.
Однако назвать жизнь московской знати широкой значило бы значительно ее сузить. Упомянутый Вяземским дом Пашкова на Моховой так громаден, что до революции в нем располагался Румянцевский музей, а после – Библиотека имени Ленина (дом построили по приказу Петра Пашкова, всего лишь капитана гвардии, сына денщика императора Петра Великого. Кстати, именно с крыши этого дома смотрят на Москву Воланд и его свита в романе «Мастер и Маргарита»). Графы Разумовские жили в Москве как за городом: при их огромном доме был и парк, и купальни на реке Яуза. Тот же Английский клуб снимал особняк князей Гагариных, спроектированный знаменитым тогда архитектором Матвеем Казаковым. (То, как Московский Английский клуб 4 марта 1806 года устраивал прием в честь генерала Багратиона, героя кампании 1805 года, описано в романе Толстого «Война и мир». Здание, где происходил прием, пострадало в пожаре, но было восстановлено – сейчас это городская клиническая больница № 24 на Страстном бульваре). Богачи держали оранжереи, где даже в разгар зимы росли экзотические плоды – ананасы и персики.
«Последние две зимы перед нашествием французов были в Москве, как известно, особенно веселы», – писал современник. Знать и дворяне перепрыгивали с бала на бал. «Светская жизнь» начиналась в три часа пополудни зваными обедами и продолжалась до утра. Как раз в Москву привезли мазурку, а заканчивали бал уже под утро греческим танцем, фигуры которого тут же на ходу придумывала первая пара. В 1810 году в Москве начал свою светскую карьеру 16-летний Петр Чаадаев, студент Московского университета, не пропускавший ни одного бала и заслуживший славу первого танцора Москвы. (В 1812 году он был уже офицер в лейб-гвардии Семеновском полку – кто бы мог подумать тогда, что он станет философом-пессимистом и к концу жизни официально будет объявлен сумасшедшим?).
Двери московских домов были открыты все для всех – в «Войне и мире» Толстого это хорошо показано на семействе Ростовых. Обедать усаживали даже незнакомых, а знакомые, не говоря уж о родственниках, пусть самых дальних, могли жить в доме на иждивении хозяев месяцы и годы.
Простой народ жил попроще, но не скучнее: народные гуляния сменяли одно другое, а главным было масленичное гуляние под Новицким предместьем. Балаганы с разными диковинками от карликов до великанов, театры (пьесы были в большинстве своем патриотические), разносчики, зазывалы – жизнь кипела. В моде была карусель, и еще неизвестно, кого – катающихся или зрителей – она развлекала больше: почти каждый «сеанс» кто-нибудь да вылетал со своего места к восторгу толпы!
2
И в России, и в Москве многие уже давно воспринимали происходящее как одну долгую войну. Как и через 130 лет, в 1941 году, о ней говорили много, часто, ее ждали, получая из разных мест то подтверждения ее неминуемости, то столь же достоверные подтверждения ее невероятности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
