– Когда это случилось?
– Да вот, перед закатом.
– Не бери грех на душу. Она могла и больше беды натворить. Хорошо, что половина роты выходила со мной на блокировку.
– Ребят жалко. А Матыцин мне как младший братишка…
– Они все у тебя братишки. – Ремизов второй раз за день вспомнил Гайнутдинова. – Солдаты они, старшина, солдаты. Вот какое дело…
* * *
– Не прошло и полгода, да, Ремизов?
– Нет, товарищ капитан, полгода как раз прошло.
– Что бы вы все без меня делали? Что бы ты делал? – Савельев серьезно, деловито, поджав и без того тонкие губы, прикручивал к кителю лейтенанта орден Красной Звезды. – Вот это настоящая награда! Боевая! Звезда! Она красная, как цвет пролитой крови. Носи с достоинством и честью. И никаких значков рядом. Она должна царствовать на твоей груди.
Твердый взгляд начальника штаба вонзился в Ремизова, он был, как никогда, серьезен. На его груди тоже сияла Красная Звезда, но к ней, к своей, он относился иначе, награду же ротного воспринимал как признак настоящей доблести.
– Вы тоже награждены.
– Оставь. Я только отработал. – Савельев лукаво прищурил глаз. – А ты заслужил. Моя звезда без твоей выглядела бы не только одиноко, но и смешно. Чего стоит награда штабного начальника, когда ротные и взводные, боевые офицеры, не отмечены высокой честью? Я и на твоего замполита наградной оформлял, но сам понимаешь, какой расклад. Начальник политотдела представление из Ташкента отозвал.
– Он самый достойный. Все огни и воды прошел. Дважды ранен.
– Это и без тебя знают, и в штабе дивизии знают. Достойный. Только вот он фигурант в уголовном деле, обвиняемый, и еще не известно, что решит суд.
– Вот именно ему орден бы и не помешал, чтобы суд решил правильно.
– Твоими бы устами да мед пить, – сухо бросил начальник штаба. – Думаешь, мы не отстаивали в Баграме это представление? Комбату пригрозили, будет волну поднимать, сам фигурантом станет. Его представление, кстати, тоже вернули.
Вечером офицеры и прапорщики собрались в столовой батальона. Семь орденов и медалей утонули в эмалированных кружках. Савельев, как начальник штаба, как старший по званию среди награжденных, представлялся первым. Выпрямив спину, расправив плечи, он приподнял кружку с заветным орденом на уровень груди и в наступившей тишине четким голосом произнес:
– Капитан Савельев. Представляюсь по случаю награждения государственной наградой – боевым орденом Красной Звезды, – и выпил залпом до дна, выхватив из нее зубами серебряный орден. Следом за ним представился замполит батальона Добродеев, затем Ремизов, командиры взводов батальона. Когда отрапортовал последний прапорщик, комбат, чувствуя, что от торжественности момента у всех присутствующих пересохло в горле, поставил во вступительной части жирную точку:
– Ну, с Богом. За государственные награды и за достойных!
Выпили, набросились на закуску, утоляя аппетит мясными и овощными консервами.
– Эй, на левом фланге, – окинув строгим взглядом застолье, поднялся Савельев, – кружки к бою. Между первой и второй пуля не должна пролететь. Товарищи офицеры, комбата забыли. Не мы забыли – командование. Иван Васильевич с батальоном с первого дня, все операции прошел, все испытания принял наравне с молодыми и здоровыми, жизнью рисковал, спал на камнях, из одного котелка с солдатами ел. Товарищи офицеры, у меня есть тост за нашего отца-командира, за комбата!
– За комбата! – Присутствующие за столом разом поднялись, и дружный стук железных кружек возвестил о единодушии.
– Васильч, ты – мужик! – тянулся к нему через стол захмелевший зампотех.
– Иван Васильевич, – когда страсти за столом чуть приутихли, а сам стол скрылся в облаке сизого сигаретного дыма, Добродеев, изрядно хмельной, толкнул под локоть комбата, – поясни, вот что за традиция такая, зачем мы ордена в водке топили.
– Нет, – комбат покачал пальцем у него перед носом, – мы их не топили, мы смывали с них наши грязь и позор. Понял? Одни смывали кровь врагов и невинных жертв, другие – кровь своих загубленных солдат. Но есть и третьи – чрезмерно честолюбивые – кто смывал с них бумажную пыль. Теперь к ним, к орденам и медалям, претензий нет. Они чисты. Но я не пожалел ни об одном подписанном мной представлении. А мой тост за чистую совесть! Ну, пей!
– Иван Васильевич, ты – самый достойный. Ты ведь самый старый комбат из всех, кто вошел из Союза. Ты – единственный, других уж нет. Жаль, что тебя обнесли. Ты поверь, я тут ни при чем. – Добродеев, хватив разом все, что, не пожадничав, плеснул ему в кружку комбат, с маслянистыми глазами и грубоватой лестью замазывал перед командиром свою неловкость. – Только вот насчет крови невинных до меня не дошло.
– А остальное, значит, дошло. – Усачев покрутил головой, усмехнулся. – Не нужен мне орден, да и не заслужил я его. Как тебе объяснить, замполит? Это же аванс на всю жизнь. Каждый день нужно доказывать, что имеешь право его носить.
– Настоящие офицеры никому ничего не должны доказывать. А мы – настоящие офицеры, мы порядочные люди. Я тебе как замполит говорю.
– Ты заблуждаешься, замполит, ты очень сильно заблуждаешься. Нельзя быть на войне и при этом чувствовать себя порядочным. Если кругом дерьмо и в прямом, и в переносном смысле, если на твоих глазах люди превращаются в рваные куски мяса, как ты можешь остаться сторонним наблюдателем, быть непричастным, порядочным? Кто вместо тебя пройдет чистилище? И кто ты есть сам? Или ты считаешь, что каждый тридцатитрехкилограммовый снаряд из пушки – это гуманитарный груз, помощь соседям, афганским братьям? Нет, каждый снаряд – это конец чьей-то жизни, но когда последний раз ты думал об этом? Тебе наплевать, мол, это не я стреляю, это не мое. А тот солдат, который спускает затвор, тоже считает, что он ни при чем. Ему дали угловые величины, он их ввел в прицел и… И все. А старший офицер на батарее тоже ни при чем, он нашел цель на карте, высчитал координаты и… А командир дивизиона? Он назначил эту цель, потому что, по данным разведки, в этом квадрате обнаружена группа вооруженных людей. Просто люди. Без имени, без пола, без возраста, без религии и народности и, может быть, даже не душманы. А командир полка? Это же он отправлял разведку и ставил задачу артиллеристам. И снаряд пошел. Через тридцать километров он взорвется в центре кишлака, на тропе, среди дувалов и виноградников. И ты ни при чем?! Да? И я ни при чем?! Кто же тогда при чем… Не смотри на меня так, будто ты – партийная совесть. У меня тоже есть совесть, своя.
– Иван Васильевич, – Добродеев оторопел от всего услышанного, – а ты когда про бумажную пыль говорил, это про меня?
На очередную блокировку машины шестой роты отправились под командованием Шустова. Личный состав и техника остались те же, больших изменений в боевой приказ на выход подразделения вносить не пришлось. Васильев из-за проснувшейся нелюбви к Олексюку поставил в замыкание другую машину и сам перебрался на нее: такая работа у техника роты – всегда прикрывать тыл.
Шустов, склонный к напористым движениям, любил ощущать дрожь машины, любил, чтобы ветер бил в лицо. В такие минуты внутренняя предубежденность, что что-то неминуемо должно произойти, отступала на задний план, ослабевала или совсем забывалась. Движение лечит. Оттого ли, что сердце поет в ритм мотору, оттого ли, что человек когда-то был птицей. Когда сзади с треском рвануло и дорога окуталась волнами густой серой пыли, он резко выпрямился в башенном люке, боясь оглянуться и посмотреть назад, что там, за спиной, где только что прошелестели гусеницы его БМП. Мина! Он не усомнился ни на секунду, но раньше «духи» не позволяли себе минировать дорогу так близко от Рухи.
На кой черт мне все это надо? Последняя блокировка и вот так… Твою мать…
– Никому не подходить! – Шустов орал бегущему с другого конца колонны Васильеву и солдатам, озирающимся в нерешительности по сторонам. – Мины!
Развернутая взрывом тяжелая машина стояла поперек дороги. Слева у нее отсутствовали четвертый и пятый катки и балансиры, на которых они крепились, на их месте и дальше, на днище, сквозь оседающую пыль просматривалась большая, в треть корпуса, вмятина в броневых листах, лопнувшие и разодранные сварные швы, из которых вытекало смешанное с маслом топливо. Разбитая гусеничная лента безжизненно волнами лежала сзади кормы машины. Башня, вырванная «с мясом», как забытая деталь от гигантского конструктора, валялась ниже дороги, в прибрежных валунах начинкой вверх, вокруг нее россыпью и в кусках снарядной ленты лежали боеприпасы. Осторожно, словно боясь обжечься, еще больше боясь увидеть человеческие останки, командир взвода взобрался на корпус машины, бросил беглый взгляд в дымящиеся проемы и щели. Огня не было, в открытых люках не было и обоих членов экипажа, наводчика и механика. По разбитой панели приборов стекали капли не успевшей свернуться крови, на выступающем кронштейне люка покачивался лоскут куртки механика. После такого взрыва экипажа здесь быть и не могло. Шустов соскочил с машины в гусеничный след.
